Иерусалим

Его сестра, как оказалось, не успела добраться даже до входных дверей, как ее осадила влюбленная или разочарованная публика. Более того, она была от дверей даже дальше самого Мика – оперлась на противоположную, восточную сторону стола и прожигала взглядом дело рук своих, как недовольный Иегова, разве что сменивший бороду на помаду – впрочем, о вкусах не спорят, ничего плохого тут нет. Больше тревожило то, что ее взяли в тиски две престарелых дамочки, которых Мик заметил раньше и которые ускользали от взгляда весь день. Они стояли по бокам от Альмы, пока та сгорбилась над кварталом из папье-маше, словно чудовищный террикон, где больше шлака, чем обычно, готовый накрыть съёженные Боро разрушительной лавиной бирюзового пуха и обиды. Эти бабки, в паутинах морщин и с кожей, больше напоминающей грязь пересохшего водоема, по очереди наклонялись и бормотали свои мнения на разные уши погруженной в думы и депрессию художницы, хотя Мик сомневался, что совет женщины с глухой стороны пойдет Альме на пользу. С глазами сияющими, как ложный маяк береговых грабителей, его сестра неподвижно уставилась на преуменьшенные дороги своего реконструированного мира и даже не смотрела на женщин, пока они с ней говорили – судя по виду, подбадривали, – но отвечала на их замечания мрачными кивками. Невероятно, но казалось, что Альма не только впервые прислушивалась к чужому мнению о ее творчестве, но даже с ним соглашалась. Двоица, очевидно, упивалась каждой минутой аудиенции с подавленной и нехарактерно уступчивой мастерицей. Их глаза блестели в глубине орбит из мятого папируса – искры от сапожных гвоздей по мостовой, – а усохшие головы с шепотом ныряли одна за другой – учтивые стервятники, поклевывающие печень Прометея. Хотя из-за гула галереи было невозможно услышать, что они говорили его родственнице, Мику казалось, что они организовали сеанс ободрения, уговаривали Альму верить в себя и сделать шаг еще дальше, дойти до конца. В общем, что-то в этом роде. Старушки тыкали крабьими лапками пальцев в макет на столе, пока та, что с правой, глухой стороны Альмы, раз за разом складывала губы в словах вроде «давай» или «вперед» – что-то из двух слогов. А Альма кивнула, словно прислушивалась к непреложному мнению, принимала карьерные советы от двух явно спятивших мегер, о существовании которых девяносто минут назад и не знала. Все такой же далекий от понимания сестры, как в семь лет, когда она выстрелила в него ядовитым дротиком, Мик отвернулся к «Должностной цепи», чтобы продолжить осмотр.

Уже оправившись от осознания, что последним субъектом выставки был он, Мик смог по достоинству оценить и прочее содержимое картины, особенно великолепную мантию, в которую сестре возжелалось облачить центральную фигуру. Висящие складки тяжелого бархата расшиты изящными нитями золота – позолоченный кракелюр, в котором – на зрительном расстоянии нескольких дюймов от поверхности картины – проступала карта сокровищ местности, где родился Мик. Эта была такая карта, где трехмерные области выступают, только он не мог вспомнить их название. Он видел абрисы дороги Святого Андрея и Школьной улицы, Ручейный переулок и Алый Колодец в виде отвесных и параллельных плиссе, церковь Доддриджа на косой бейке, смятые захоронения, собравшиеся у защипов. Ему показалось, что в случае объемных зданий и проекций исчезнувшей картографии – примерно как с проблемной диорамой Боро, – Альма задумала последнюю часть так, чтобы повторить все остальные работы выставки в миниатюре. Он всмотрелся в изображение, отбросил мишуру и увидел, что его облагороженное подобие вместо запонок носило маленькие приклеившиеся панцири улиток – по пестрой спиральке на каждом рукаве. Он увлекся этими окаменелыми изделиями, пытаясь установить, содержатся ли в них еще обитатели-моллюски, когда услышал отчетливые тихоокеанские переливы голоса приятельницы Альмы – Мелинды Гебби, – выделившиеся из подложного шороха, и тут началось.

– Альма, ты охренела вконец, а ну бросай, на хрен!

Мик обернулся из одного только праздного любопытства и столкнулся с тем единственным образом из этого частного просмотра, который заберет с собой, – поистине незабвенной сценой. Его сестра с пустым выражением лица – либо невинным, либо виновным настолько, что уже плевать, как у святой или серийной убийцы, – навалилась над Лошадиной Ярмаркой и улицей Святой Марии, протянув руку над Замковой улицей и Домом Петра к Банной. Старушки сгрудились позади, обнялись и исполнили неуклюжий танец вприскок. Огромные глаза Люси Лисовец как будто изготовились выстрелить из орбит через всю комнату под растущий вой сирен ее голоса.

– Альма-а-а-а-а-а!