Иерусалим, Владикавказ и Москва в биографии и творчестве М. А. Булгакова

Е. С. Булгакова записывала в своем дневнике 27 апреля 1939 г.:

Вчера у нас Файко – оба, Марков и Виленкин. Миша читал «Мастера и Маргариту» – с начала. Впечатление громадное. Тут же настойчиво попросили назначить день продолжения. Миша спросил после чтения – а кто такой Воланд? Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет. Я предложила ему написать, я тоже напишу, и мы обменяемся записками. Сделали. Он написал: сатана, я – дьявол. После этого Файко захотел также сыграть. И написал на своей записке: я не знаю. Но я попалась ему на удочку и написала ему – сатана. Утром звонила Лидия Александровна – взволнованная, говорит: мы не спали почти, все время говорим только о романе. Я ночью догадалась и сказала Алеше. Не можем дождаться продолжения![1088]

В. Виленкин также вспоминал этот же эпизод:

А я еще помню, как Михаил Афанасьевич, не утерпев, подошел ко мне сзади, пока я выводил своего «Сатану», и, заглянув в записку, погладил по голове[1089].

Другие исследователи указывали разные фигуры в качестве прототипов Воланда, включая такие крупные, как В. И. Ленин, И. В. Сталин, а также американский посол Буллит, Вл. Маяковский и проч.[1090] Т. А. Рогозовская обнародовала чрезвычайно интересный материал о контактах М. А. Булгакова с К. Малапарте, т. е. с реальным иностранцем в Москве, который также в какой-то мере мог послужить одним из прототипов Воланда[1091]. Не вступая ни с кем в полемику, изначально допуская, что писатель мог комбинировать разные впечатления от нескольких реальных людей и более широких образов, литературных и оперных, вновь попробуем опереться лишь на приведенный нами выше источниковедческий материал.

Но сначала необходимо обратиться к образам дьявола в других произведениях М. А. Булгакова. В первой главе уже шла речь о том, что образ дьяволиады как воплощения красной власти возникал и в дарственной надписи, адресованной Ю. Л. Слезкину, и в его ранних сочинениях. Б. М. Гаспаров отмечал, что писатель интерпретировал советский быт как странный мир, в котором присутствует нечистая сила. Образ дьявола, сатаны, Вельзевула, Мефистофеля постоянно занимал М. А. Булгакова в начале 1920-х годов. Роль всемогущего покровителя творческой личности, обладающего сверхъестественной властью, оказывается одним из центральных мотивов[1092]. И уже во Владикавказе образ сделки с сатаной был основан на ситуации его собственной биографии. После 1930 г., вторичного его спасения представителем дьявольской красной власти в канун Пасхи, этот образ становился все более актуальным для писателя. Так сплетались образы из поэмы и оперы «Фауст», из впечатлений от первых лет советской действительности и из опыта собственной биографии. Его первая жена, Т. Н. Лаппа, вспоминала:

Он еще тогда все время Мефистофеля рисовал. Так, на бумажке какой-нибудь, на листочках… Лицо одно. Бородка такая. Цветными карандашами раскрашивал. Вот письменный стол, и обязательно рожица Мефистофеля висит[1093].

Впервые образ писателя, к которому приходит сатана, появился в повести «Тайному другу», написанной в 1929 г. Уже шла речь о том, что она послужила эскизом или планом большого романа. Исследователи единодушно считают образ литератора в повести основой для последующих образов Максудова в «Записках покойника (Театральном романе)» и мастера в романе «Мастер и Маргарита»[1094]. Дьявол является к писателю, как к «отчаянному Фаусту», в виде редактора журнала, предлагает публикацию романа, помощь цензора и некоторые купюры. При этом он сообщает, что у него привычка читать каждый почерк: