ИГЛЫ — ИГРЫ

Садятся в круг за мраморным столом.

И жизнь мою подвергнув многоточью,

Выносят мозг оранжевым вином.

Мне говорят: «Во время беспредела,

Возможно всё. Куда важней, казаться,

А не быть. Снимать кино на камеру айфона,

И на пантах, на сцену выходить. Светить лицо,

И торговать мощами, на местном рынке,

Словно пахлавой. Всем всё равно, что будет,

Дальше с нами, когда мы встанем вновь, перед чертой».

2

Как человек лишённый чувства ритма,

Я ем стекло и верю лишь деньгам.

Моей щеки давно касалась бритва,

И всякий раз, кровь с пеной пополам.

И всякий раз, саднящие порезы, залью,

Одеколоном злобно матерясь. Что делать?

Блядь! Ведь я, дитя Системы. Плоды которой,

Пустота и грязь. А горы книг, прочитанных за годы,

Попытка выплыть, ног не замочив. Переть обучен яко,

Как танк через проливы, к насилью жизни, в целом терпелив.

3

Ни что меня давно не задевает. Обиды, да и в рот их все имел,

Я в прошлом был рабом и конокрадом, и на паях в Перу аренами владел.

Случалось, грабил галереи и трактиры, увы, ни что меня уже не удивит.

Живу давно, пророки и кумиры в моём кармане обустроили свой быт….

Самодостаточен стал, как звучанье лиры, и даже смерть меня не сокрушит

01.11.2018 17.18 — 02.11.2018 23:33

Севастополь 2018

И кровью дышат ковыли

(отрывок из романа)

1

С детства мне ни хуя не светило. Когда Лев Моисеевич Коган, старинной, добротной выделки врач, лазал в мою жопу шершавым шпателем, он говорил моему отцу: «Сёма! — говорил он, — «Там видно не только лишь гланды, и всю Северную Сторону, но, и квёлую будущность вашего обалдуя… Имейте знать, мсье Тойц, Вам надо уже, делать ноги…». Но мой незабвенный папа, был кован из бронзы, разбавленной на «Агдам». Презирал всё, что не было с КПСС, и не слушал за умных людей.

Как результат, семнадцати лет от роду, я влип в вагона-ремонтный завод. В лабазах, конца — начала прошлого века пахло мышиным дерьмом, столярным клеем, и лозунгами политпросвета.

Директор завода Мазуркевич, встретил нас в центре электрического пятна, выплеснутого ртутными лампами прямо на загаженный пол.

— Равняйсь! Смирно! — Прокричал, он так, что стёкла в заводе звенели и покрывались мелким истерическим потом. — Бляди! Здесь вас научат, строгать, пилить, и Родину любить!

Мы поняли, что дело наше кислое, но рыпаться было поздно. Синие технические халаты уже повисли на юношеских плечах.

— Будьте счастливы суки! — Во всю мощь своих лёгких в последний напутствовал нас Мазуркевич и пинками погнал, к труду. Небо над городом в этот момент заволокло серой мешковиной, и в ноздрях встал острый запах лошадиной мочи и дёгтя. Гоги Нахичеванский, сын зеленщика с нашей улицы, мудро констатировал раскуривая папиросу:

— Ара. Биджо. Генацвале. Нас наебали!

Глядя на муравьиную суету вокруг, с ним нельзя было не согласиться. Какие-то люди с большими напильниками в мускулистых руках, наступали на нас слева. Стены из рыжего кирпича окружили нас, и медленно пошли нам на встречу. Спасение было только ближе к теплу. Настороженно глядя по сторонам, мы двинулись к чреву металлического бака, туда где, весёлый мужчина в рваной тельняшке будил железным прутом огненных бесов. Бесы ярились и кашляли, кидали в мужчину раскалённый антрацит, но он только матерясь смеялся в ответ, и пил из бутыли мутный арамейский самогон.

— Замёрзли салаги?! — Закричал он, увидев нас сбившихся в кучу и заворожённо глядящих на игру пламени.

Но уже, люди с напильниками обступили нас, и один из них, сверкая золотыми зубами взял Гоги за воротник, и чуть приподняв над полом, встряхнул словно бурдюк с кефиром.

— Ну-ка голубь, пойдём со мной! — Сообщил он офанаревшему практиканту. — И вы тоже щеглы! Работать пора!

— Кейсех кунем! Былять! Иди на хуй! Да! — заорал разгневанный Гоги и попытался лягнуть ближайшего к нему работягу в пах. Тот едва успел увернутся от удара, и снёс сапогом заветную бутыль человека в тельняшке. За мгновение до того заботливо отставленную хозяином на пол. Сосуд с зельем упал и лопнул с огорчительным звоном. Образовав под ногами самогонное озеро, тут же вспыхнувшее от искры подброшенной коварными бесами из огнедышащей бочки.

Видя, как обладатели напильников и прыщавые подмастерья принялись танцевать танец страха в надежде растоптать родившийся огонь, мужчина в тельняшке, сплёл из воздуха огнетушитель, и стал заливать мир окрест себя толстой и вонючей пеной. Когда баллон в очередной раз хрюкнул и издох, как пенсионер на вокзальной лавке. Мужчина в тельняшке в вразвалочку подошёл к золотозубому работяге, и едва уловимым для глаз движением правого кулака, сделал тому, удар под дых. Все мы стояли и смотрели, как мешком оседает в тающие хлопья поверженный Гогин оскорбитель. Никто даже и не думал вмешиваться. Я вдруг подумал, что здесь и сейчас вершиться, что-то большое и страшное. Что-то, что несомненно изменит мою судьбу.

— Что за ботва, Кузьмич? — Обратился мужчина в тельняшке к человеку в промасленной клетчатой кепке. — Что за козлиное мероприятие вы тут устроили?