Игра на двоих (СИ)

— Зачем? Я простой солдат и мало что понимаю в военной стратегии. То, что происходит в эту минуту, больше в вашей компетенции, чем в моей.

Женщина протягивает руку и смыкает пальцы вокруг моего запястья, заставляя меня поежиться. Не властно, но как-то уж слишком по-собственнически. Я теряюсь, глядя ей в глаза. В них — не приказ, а просьба. Это и сбивает меня с толку. Снова.

— Я хочу, чтобы во время нападения ты была здесь, — повторяет она. — Со мной.

Не зная, как ответить, машинально киваю и ухожу, стоит ей только отпустить мою руку.

Родители выглядят такими потерянными и напуганными, что я начинаю тихо ненавидеть Койн за её странные капризы.

— А ты не можешь остаться с нами? — робко спрашивает мама.

Бабушка и дедушка сидят на железной койке, смотрят на меня и крепко держатся за руки, словно верят, что, пока её пальцы сжимают его руку, ничего страшного не случится. В сжавшееся сердце острой иглой вонзается жалость. Я так хочу жить, но пропускаю эту самую жизнь, выбрасывая из неё все самое важное. Этих двух старых людей может не стать в любой момент, а я отказываюсь разделить с ними какие-то жалкие минуты из целой бесконечности времени, что они подарили моей матери и мне.

— Я… — голос срывается, начинаю заново, — я должна быть в Штабе. Там паника. Койн нужна помощь.

Стоит мне упомянуть имя Президента, и их лица светлеют:

— Конечно, иди.

Они уверены, что так лучше, что так надо. Они думают, что с рядом с Койн я буду безопасности. И это как бы главное, но сейчас проблема в другом. Впервые за многие годы родителям приходится испытывать страх не только за меня, но и за себя. Умирать в любом случае страшно, даже если человеку кажется, что его жизнь уже ничего не значит, что жизнь собственного ребёнка важнее. Эти взрослые люди успели забыть, каково это, когда Смерть дышит тебе в затылок. Они знают о революции и о надвигающейся гражданской войне, которая вот-вот порвет привычный им Панем на части, а может, и вовсе уничтожит его. До этого момента война была чем-то эфемерным: мысли о ней витали в воздухе, но слишком далеко и высоко, чтобы мирные жители относились к надвигающейся опасности всерьез. А теперь она пришла и постучала в их дверь. Ну, почти в дверь. Бункер сотрясается от первой упавшей на развалины Дистрикта бомбы. У меня внутри все переворачивается, а сердце обрывается и падает куда-то вниз, к ногам.

Я могу найти много-много слов, чтобы успокоить родителей. Могу, например, сказать, что надо и не надо делать, пока меня нет рядом. Наизусть пересказать правила поведения в бункере. Попросить не волноваться. Или наклониться чуть ближе и успокаивающим тоном прошептать, что все будет хорошо, что мы выживем, что бункер выдержит любой удар и каменное небо цвета ржавчины в паре метров над нами не упадёт нам на головы. Что придёт день, и все закончится, и мы выберемся из нашего дома-гроба туда, где светит солнце и идёт дождь, а воздух пахнет свежестью. Они кивнут, сделав вид, что верят, и отпустят меня выполнять долг.

Дежа вю. Так уже было однажды, два года назад. Мы стояли в маленькой комнатке во Дворце Правосудия и думали, что это наша последняя встреча и последний разговор. Я точно знала, что следует сказать, но почему-то говорила сплошную бессмысленную чушь. Шанс исправить ошибки выпадает крайне редко и далеко не каждому, но сегодня я оказалась в числе счастливцев. И я не вправе упускать эту призрачную возможность повернуть время вспять и сделать все правильно.

Глубокий вдох. Смотрю на свою семью, запечатлевая в памяти все, каждую мелочь, от выбившейся прядки волнистых темно-русых волос мамы до морщинок в уголках всегда улыбающихся губ бабушки и ярко-голубых глаз дедушки. И говорю совсем не то, что собиралась.

— Ялюблювас.

Спешу, боясь, что голос опять подведет и сорвется на половине короткой фразы. Так странно. Признание выходит торопливым и скомканным, я даже не уверена, поняли ли родители хоть одно слово из трёх сказанных. Не помню, когда последний раз говорила им такое. Наверное, очень давно, когда была совсем маленькой и отвечала «я тоже» на их признания в любви, мало понимая истинный смысл.

Быстро разжимаю ладонь, отпускаю мамину руку и тут же теряю хранимое ею тепло. Где-то в горле встаёт горький комок. Лицо пылает, а в груди стремительно растёт дыра, словно в меня выстрелили разрывной пулей из моей же винтовки. Прячу глаза, делаю шаг назад и, резко повернувшись, вылетаю из бункера. Быстрее, ведь еще минута, и я уже не смогу заставить себя уйти. И еще: отчего-то мне безумно страшно услышать их ответ на мои последние слова. Охранники уже знают меня в лицо, а потому быстро и без малейших возражений распахивают тяжелую металлическую дверь, пусть формально это и против правил. Пока я иду обратно в Штаб, меня рвут на части страх, стыд, облегчение, разочарование и ненависть. Да, ненависти больше всего. Теперь сильнее Койн я ненавижу только саму себя.

— Сколько у нас времени до следующей атаки?

— Несколько секунд до предельной дальности.