Игра на двоих (СИ)

Это смешно, странно и отвратительно: твоя жизнь разрушена, твое время остановилось, твой мир разбит вдребезги, но твое тело живет само по себе, как ни в чем не бывало. Оно не собирается стать жертвой твоего траура и позволить тебе уничтожить его. И я, повинуясь потребностям этого самого тела, продолжаю есть, пить, спать, принимать душ.

Истерик больше не случается, и безразличная пустота вновь распахивает свои объятия мне навстречу. Я с радостью принимаю ее приглашение. Три раза в день в мой отсек доставляют еду, наверняка по приказу Президента Койн. Я ем прямо на полу, у входной двери. Мои дни проходят одинаково: просыпаюсь утром, иду в ванную, переодеваюсь, завтракаю, сажусь за стол и замираю в таком положении до обеда. После него — все то же самое, до ужина. Затем — полчаса горячего душа: мне все время холодно, и я больше не экономлю воду. Ложусь рано: короткая стрелка часов указывает на восемь, длинная — на двенадцать. И поскорее засыпаю, предвкушая встречу с Хеймитчем.

Ментор молча входит в отсек и садится на постель рядом со мной. Мы болтаем ногами в воздухе, задевая облака, на которых стоит кровать, и разговариваем ни о чем. Он улыбается мне открыто и спокойно. На его лице нет морщинок, а в волосах — седины. Я целую его в губы, но поцелуй выходит безвкусным, как овощное рагу, которое накануне мне принесли на ужин. Как только раздается трель будильника, мужчина покидает комнату и меня. Наши встречи больше напоминают тюремные свидания, и все же мне не хочется, чтобы они происходили так редко и заканчивались так быстро. Я краду снотворное и шприцы из госпиталя и, когда боль становится совсем невыносимой, делаю внутривенный укол и почти мгновенно ухожу в царство Морфея. Ну, или на небо — называйте, как хотите.

А днем ко мне приходят живые. Рубака садится на пол у кровати и смотрит на меня виноватым взглядом. Я говорю ему всего одно слово:

— Отдай.

Заржавевший после долгого молчания голос звучит хрипло и грубо. Друг достает из кармана темную от засохшей крови подвеску и протягивает мне. Он пытается коснуться моей руки, но я все так же беззлобно выдергиваю пальцы из его огромной шершавой ладони. Теперь по вечерам я развлекаю себя тем, что раскачиваю перед глазами сразу две подвески. Тонкие цепочки моментально запутываются, привязывая волка к волчице. Где-то между ними, в переплетении серебряных нитей, прячется их ребенок. На глаза наворачиваются слезы. Простите. Я не спасла своего волка. И убила нашего волчонка.

Мама нерешительно заглядывает в комнату и осторожно начинает:

— О, Этти, мне так жаль…

Не надо, я в порядке. Отмахиваюсь от ее слов сочувствия, даже не обернувшись.

Эффи крепко обнимает меня, гладит по волосам и заливает мою униформу слезами. Ей тоже горько. Она знала Хеймитча намного дольше, пережила с ним ничуть не меньше, чем все мы вместе взятые, и любила так же сильно, пусть просто как друга и пусть никогда не признаваясь в этом. Наверное, поэтому я позволяю ей продолжать плакать у меня на плече и даже обнимаю капитолийку в ответ. Мы — его семья. Он — неотъемлемая часть наших жизней.

Я не хочу знать, что сейчас происходит в Дистрикте, но Койн приходит каждый день в одно и то же время, садится на стул напротив и пытается вернуть солдата Роу к жизни, вываливая на него тонны новой информации, лишь отдельные, крошечные частицы которой вызывают что-то вроде интереса. Когда я узнаю о том, что случилось с Питом и как он пытался задушить Китнисс, из горла вырывается громкий, дикий, безумный смех. Во взгляде женщины проскальзывает тень удивления, но я не считаю нужным объяснять свою реакцию на эту новость. Я потеряла Хеймитча, Эвердин — своего солнечно-доброго мальчика с хлебом. Койн предлагает мне навестить Сойку в госпитале, но я лишь презрительно фыркаю в ответ. И она в очередной раз уходит ни с чем. А я ложусь спать.

Несколько дней спустя у меня вдруг возникает желание выбраться наружу. Меня душит затхлый воздух маленькой комнаты. Спрятав под матрас оставшиеся ампулы с лекарством, зачем-то застегиваю на запястье коммуникаф, и выскальзываю за дверь.

Десять минут спустя я сижу на сырой земле, прислонившись спиной к широкому камню, все еще хранящему тепло клонящегося к закату солнца, и подставляю лицо оранжевым лучам. Ветер треплет и без того взлохмаченные волосы.

— Решила подышать свежим воздухом? — раздается за спиной. — Тебе не повредит. Но когда ты уже перестанешь исчезать из моего поля зрения?

— Ты все равно каждый раз находишь и спасаешь меня. Не надоело? — парирую я.

Койн садится рядом, прижавшись своим плечом к моему. От нее пахнет горечью, как от чашки крепкого черного кофе. Совсем как о Хеймитча.

— Нет, — спокойно и с улыбкой отвечает она.

— А мне да.

Впервые за прошедшие недели хочется поговорить. Не о случившемся — о чем-то повседневном и малозначащем. Просто чтобы убедиться, что их жизнь продолжается. Просто чтобы убедиться, что свою жизнь я продолжать не хочу.

— Ты решила нарушить молчание? Я рада.

— Я и не молчала.