Игра в Джарт

Сонная нега царила в парадном покое: так же сладко спали и дамы, и рыцари, и пажи и стражи, и король, и громадные королевские псы, а девица его все пела, обратив прелестное лицо свое к луне, перебирая струны арфы нежно – ах, так нежно! – что Гроссмейстер, столь безвозвратно покоренный, сам со всею страстностью возжелал стать арфою той хоть на мгновение.

У нас осталась вечность, чтобы любить,
Вечность, чтобы любить…
У нас осталась вечность, чтобы любить,
Вечность, чтобы любить…[15]

«Вечность, да?» – с безотрадной усмешкой подумал рыцарь, и начал ужасаться и тосковать, ибо душа его скорбела смертельно и одна мысль о разлуке с его девицей причиняла ему великие страдания, которые едва мог он перенести.

«Отчего все, что должно, всегда так тяжело? – думал он, прегорестно жалуясь самому себе на судьбу свою. – Отчего не может быть и у меня простой, веселой, легкой жизни? Отчего я должен делать лишь то, что должен, и никак не сойти мне с этого пути? Отчего бы и мне, позабыв обо всем на свете, не сесть у ног возлюбленной моей девицы и не уснуть навеки в этом зачарованном замке, чтобы вечно слушать дивные песни ее?»

Боль острым ножом вонзалась в сердце, подступала к глазам горючими слезами.

Но сон не шел к нему.

Прежде его каменное сердце было сильным, бестрепетным в своем холодном покое, теперь же многие печали и тяготы терзали его, однако была девица его так прелестна, что, когда Гроссмейстер смотрел на нее, ему становилось легче (и жить, и дышать, и нести свое бремя), как будто был он уже не он – не рыцарь с изъяном, безымянный, ничей, убийца без чести, скитающийся по миру во мраке вечной ночи одиночества и кровавых деяний, и следовавший во всем лишь заветам своего жестокого бога (в которого даже не верил) – а иной, несбывшийся как сон чудесный, неведомый он, озаряемый, пусть слабым, но светом, ибо любовь озаряет своим светом мрак и самых темных душ. И потому не жаль было ему для своей девицы и сердца своего, что теперь горело и ныло как открытая рана, и, взглянув на девицу свою еще, и еще, и еще раз, он отрешенно подумал – я видел сон, в котором я был счастлив.

Но время просыпаться.

Однако тут надобно сказать, что любовь не только озаряет своим светом мрак и самых темных душ, но и в самом деле лишает человека разума (как о том и поется в песнях). Влюбленный бывает излишне мечтателен и даже рассеян, поскольку все его мысли и чаяния сосредоточены на одном лишь предмете любви его, остальное же – и пустое, и важное – находится как бы в тени относительно того светозарного предмета и заботит влюбленного мало. И, если бы не это достойное сожаления обстоятельство, то Гроссмейстер, несомненно, заметил бы, что в королевском покое спят уже не все.

Он заметил бы это вовремя.

Он заметил бы, что к возлюбленной его девице, распевавшей беспечно, как птичка, приближается Грифид ап Кинан – с мучительным усилием, словно идет под водой или против сильного ветра. Из ушей, глаз и носа рыцаря-близнеца струйками стекала кровь, заливая лицо и бороду, пятная багряным алые с золотом одежды. И, очнувшись от глупых грез своих, Гроссмейстер сразу понял, что намерения у королевского сенешаля недобрые. Но тот был слишком близко уже к возлюбленной его девице. Не успеть.

– Милая, берегись! – крикнул Гроссмейстер, метнул в Грифида корд, стряхнул с гизарды спящего стражника и кинулся к сенешалю.

Не попал. Не успел.

Девица его медленно поворотилась от окна, посмотрела – не на Грифида, нет, на Гроссмейстера. Взгляд ее сиял тихою, томной радостью, будто и она спала с открытыми глазами, а на бледных устах лунным отблеском мелькнула улыбка. Королевский же сенешаль, коего Гроссмейстер всегда почитал безупречно рассудительным, свершил нечто безумное – подхватил девицу его на руки и выбросил в окно.

Коротко простонала струнами упавшая арфа и на мгновение в королевском покое воцарилась тишина – лишь вздыхали спящие, бормотали, сладко возились во сне, да вздыхал еще в ночном небе ветер, играя лениво листвою и облаками в вышине. Но тотчас тишину эту прорезал полный ярости и отчаяния крик – и жалобный, и страшный – словно рев одинокого дикого зверя, умирающего от невыносимой боли в темной чащобе. У Гроссмейстера заложило уши от этого крика, но пока не засаднило и горло, бедный рыцарь даже не понял, что кричит он сам.

Уронив бесполезную уже гизарду, он пошел, шатаясь, как пьяный, к сенешалю, без сил упавшему на колени. Он хотел убить его голыми руками. Разорвать на части, как зверь раздирает свою добычу.

Перед глазами плыли бледные мерцающие круги, алые, голубые и золотистые. Стены замка кружились, шатались перед ним, будто был Гроссмейстер жукам в коробке, сотрясаемой жестоким мальчишкой. В душе проносились смутные, зыбкие, неясные чувства, словно все это просто мерещилось ему, снилось в кошмаре.