Игра во всё

Он верно заметил. Штангисты поднимают сотни килограммов железа. Нагрузка чудовищная. Неестественная. Я же никогда ничего подобного не делал, но пропускал через сердце огромное количество вещей. И это тоже неестественная нагрузка. Специалист, хорошо разбирающийся в загадочных зубцах кардиограммы, это сразу обнаружил. Значит, и детские мои страхи, и все мои переживания, и всё, чем я профессионально занимаюсь почти сорок лет, дало свои медицинские результаты, кроме всех других, для меня самых главных. Нагрузка на актера сродни поднятию тяжестей, но тяжести эти совсем иного рода. А по-другому играть не умею. Такова моя природа. Я о ней все время говорю. Могу существовать как актер только внутри своей природы. Какой я человек, так и играю. Только всем сердцем.

Все это было заложено в моем детстве. Еще до школы.

В первом классе страшно стеснялся поднять руку и сказать: «Можно выйти?» Я такое скажу, и сразу все догадаются, зачем мне надо выходить. И девочки, и мальчики. Все тридцать с лишним человек. Какой стыд! Я понимал, что другие запросто могут попроситься, а я почему-то не могу, что-то удерживает меня… А уж если вспомнить о том, как я в восьмом классе впервые пригласил девочку на танец, то тут вообще Волга из берегов вышла. Чтобы я подошел к ней и осмелился ее пригласить, не помню, на какой танец, но, кажется, на медленный…

И вот эта стеснительность – тоже в моей природе. С одной стороны. А с другой, считаю себя человеком очень отважным. Обе противоположности уживаются во мне, органически сосуществуют. Одно компенсирует другое. Плюс и минус крутятся один возле другого, тянутся друг к другу и дают заряд. В моих работах это очень чувствуется, во всех, но особенно в последних. Я в этих работах все время на грани, еще чуть-чуть, и за ней окажусь, но отчего-то не оказываюсь. Как однажды Михаил Александрович Ульянов сказал, когда мы выпустили «Мадемуазель Нитуш», я играл там с Марией Ароновой. Ульянов сказал: «Это, конечно, дико смешно, но ты, Володь, прямо на грани!» – «Да, на грани, Михал Саныч». У меня в спектакле была роль полковника Альфреда Шато Жибюса, солдафона с грубыми шутками. Он и с женщинами такой же, как с солдатами. Очень легко перейти эту грань, за которой образ пропадает, и остаются дурацкие, плоские шутки, а это уже не смешно. И «Дядя Ваня» не как трагический персонаж, а деревенский «фигляр», был сыгран мною на самой грани. (Открывали этим спектаклем театр «Et Cetera» Александра Калягина.) И мой профессор Серебряков в «Дяде Ване» в нашем Вахтанговском в постановке Римаса Туминаса. Этот мой, как где-то прочитал, «ложно-многозначительный Серебряков с цирковыми припрыжками и ужимками». Что не совсем или совсем не так. Да и, пожалуй, многие и многие другие мои роли, которые тоже на самой грани, но без выхода за нее. Я об особенностях некоторых своих работ расскажу в других главах книги.

Но все это, повторяю, оттуда, из детства. Где все, что вокруг, невероятно странно и непонятно, страшно и захватывающе интересно; и душа куда-то летит, и сердце сжимает от тех счастливых и страшных ощущений, которые бывают только в детстве. Фантазия и сны… Нельзя объяснить гениальный мистический театр, в котором человек не играет во всё, а живет всем. Иной раз что-то привидится, и я думаю, что нет человека в мире, у которого могут быть такие фантастические сновидения.

Людям много чего снится. Что это такое, почему так, никто не знает. Фрейд жизнь посвятил, чтобы разобраться, но и он не сумел. Один приятель рассказывал, что почти каждую ночь стал преследовать его троллейбусный контролер с головой осла; другой просыпался от ужаса, когда из-за угла выходила какая-то трехметровая фигура во всем белом; еще один никак не мог избавиться от навязчивого, вязкого, почти как у Кафки, посещения им какого-то идиотского заседания, откуда он пытался убежать, но не мог: всякий раз мордатые охранники с бесшумным хохотом ловили в дверях… А я в своих снах оказываюсь в 365 тысячах километрах от дома. От комнаты, где сплю. Как туда попадаю, никаким объяснениям не поддается. Я вижу себя сидящим на Луне. Как такое может быть? А так и может, что сижу и с нее смотрю на Землю. Очень похоже на фантастический фильм. Вижу Землю, как в кино. Моря, океаны, горы, леса, города, улицы, людей, машины… Сижу и размышляю, насколько это интересно наблюдать земную жизнь с такого расстояния, с такой высоты. Оттуда, оказывается, все намного виднее. И в то же время знаю, что в любой момент могу ночное светило покинуть, вернуться на Землю, дойти до кровати и снова лечь спать. Абсолютно реально. Я холод чувствую необитаемой поверхности ночного светила. Но просыпаюсь не с криком, а спокойно и с улыбкой. Для меня это не сон, а что-то естественное… Вот в чем ужас радости или радостный ужас. И так, и так можно сказать.