Игра во всё

Отапливалось жилое помещение дровами. Голландскую печку, обитую железом, сложил мой дед, Алексей Афанасьевич, искусный печник. Наша голландка работала как часы. Держала тепло ровно сутки. С момента растапливания в четыре утра до четырех утра следующего дня. Деда приглашали класть печи в других домах, записывались в очередь. Он во всех тонкостях знал, как правильно ее сложить, чтобы тяга была, чтобы печь работала действительно как хороший хронометр. Надо учитывать, какой дом, сколько в нем квадратных метров, сколько комнат и на какую высоту выводить трубу над крышей. Это большое искусство; у деда был в этом деле талант. Он был еще и столяр, отличный столяр. Он делал мебель: комоды, шифоньеры… Жалко, что они куда-то все исчезли. Только теперь понимаю, какую ценность представляют. А были-то из мебели шифоньер и комод. Кровати он тоже делал… У него был столярный станок с ножной педалью и большим колесом диаметром больше метра. На колесе – брезентовая лента. Ножная широкая педаль для раскручивания и насадка с острыми резцами для вытачивания круглых деталей. Вижу картинку: дед сосредоточенно вытачивает какую-то деталь, колесо крутится, станок визжит, и слышу запах свежей стружки. Он и гроб для себя сам сделал. Как бабушка умерла, так он в тот же день сказал: «Я год еще проживу». Ну как бы нет смысла дальше жить. Ему было уже за девяносто. Выпивал. Мне, говорит, самогонку с компотом пополам, потому что если стакан чистого самогона выпьешь, то сердце – «тук» – и останавливается. А с компотом – ничего, нормально. Он сделал себе гроб, да не рассчитал, не стал помещаться. Миша, двоюродный брат, рассказывал, что пришлось коленки сгибать… Я с театром на гастролях был и в Октябрьск на похороны деда приехать не смог.

Дом, в котором родился, я купить не успел. Старый купеческий двухэтажный дом. Его продавали всего за 400 тысяч рублей. Он стал частным владением, а раньше в нем была аптека. И в этой аптеке я появился на свет: в 4.30 утра 7 июня 1957 года. Я не знал, что буду делать с этим домом. Просто хотел его купить и привести в порядок. Новую крышу сделать, перегородки, коммуникации подвести. Подумал: пусть будет. Всего каких-то 900 километров от Москвы. По хорошей дороге, если грамотно на педаль надавить, можно часов за десять-двенадцать доехать. А будет скоростной поезд Москва – Самара, то пять часов – и ты там. Позвонил хозяйке, а она его уже продала. Страшно расстроился. Я, когда был в Октябрьске, в него заходил, смотрел. Стены из кирпича, кладка на глине с яичным белком; полуподвал с окнами; второй этаж; мансарда. Можно было сделать приволжскую небольшую усадьбу для детей, внуков. Может, и сам еще на склоне лет в нем пожил бы. И вот такая неудача. У меня аж слезы брызнули… Причем меня все отговаривали: да зачем, для чего он тебе нужен, ты здесь-то до своей дачи доехать не можешь. А я подумал: а ведь я родился в этом доме. Бабушка рассказывала, как она в июне в четыре тридцать утра побежала на станцию к отцу: он тогда в ночь работал. Светло уже было. Она бежит и кричит: «Шурка, сын у тебя!» Он из кабины тепловоза: «Чего?» Тепловоз пыхтит, гудит, и он не слышит, что бабушка кричит: «Сын у тебя! Сын!» А когда услышал, закричал: «А, да! Сын!» И дал длинный гудок на всю округу. Ну и, конечно, после смены с товарищами серьезно отметили.

А вообще-то хочу сказать, что я хоть и родился в Октябрьске, в бывшем купеческом доме, который не купил, но совсем человек не из Октябрьска. Все мои друзья, все, кого я знал, они, по-моему, из этого городка. А я вот нет. Мне так кажется, почти уверен. Я жил там, это моя родина, но все равно как бы чужестранец, какой-то особенный. Родился там, чтобы стать москвичом. Так и случилось.

Полеты во сне и наяву

К бабушке меня отвезли, потому что детский сад, куда мама с папой собирались меня отдать, я отверг сразу. Не захотел в него ходить. Как меня ни уговаривали, как ни объясняли, что там такие же дети, как я. Там же и добрые воспитательницы, веселые игры, книжки читают, пляшут, поют и поесть детям дают. А на присадовской площадке даже качели, а по праздникам встречает ребятишек какой-то большой бегемот, говорящий голосом директора детского сада. Нужно только днем спать, потому что «тихий час». А по выходу на прогулку всякие встречные маленькие дураки, эти местные хулиганы, строят рожи, громко хохочут и кричат: «Детский сад, детский сад, половина поросят!» А в остальном – почти все так же, как у бабушки в Костычах. Но уговорить меня не удалось. Я наотрез отказался ходить туда, где веселые игры, добрые тетеньки-воспитательницы, книжки читают, большой бегемот и надо зачем-то днем спать. Хотя бы половинным поросенком я тоже себя не считал. Так что очень не понравилась мне моя возможная жизнь в самом обычном советском детском саду. Решительно заявил, что это все не по мне. Не без значительного объема пролитых слез.