Игра во всё

Город маленький, всего около тридцати тысяч жителей, а железнодорожный узел очень большой. Не каких-нибудь два пути, а десятки путей узловой станции, и, чтобы все их перейти, нужно было минут десять. Сотни огней, гудки тепловозов и казенный голос в репродукторе. Днями и ночами этот голос говорил: «Восьмой состав на двадцать третий путь! Шестнадцатый состав в депо!» Весь город круглосуточно слышал этот голос, и все так привыкли к нему, что перестали замечать и спали ночью у себя в кроватях как убитые. Особенно дети.

Но вот этот чеховский герой. Ванька Жуков. Мне наша учительница поручила выучить рассказ наизусть, а он довольно большой, но я его быстро выучил. И на всю жизнь запомнил:

«Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял на коленях».

Все это я и должен был прочитать перед всем классом, где за партами сидело человек тридцать учеников.

На коленях я, конечно, не стоял, а лист бумаги не лежал, как у Чехова, на скамье. Мне поставили учительский стол в левом переднем углу класса. За этим столом я сидел. Передо мной стояла чернильница. Я макал в нее ручку с пером, конечно же, не с заржавленным. А чтобы быть не только Володей Симоновым, учеником 4-го класса Октябрьской средней школы, а еще и Ванькой, о горькой судьбе которого в 1886 году написал свой великий рассказ Антон Павлович, я действительно вывел первую букву на разложенном передо мной листе бумаги. И стал писать, произнося слова голосом девятилетнего ученика сапожника Аляхина и внука своего дедушки:

«Милый дедушка, Константин Макарыч! – писал и говорил я, и весь класс, замерев, слушал. – И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».

Дальше я уже не писал, а только делал вид, что пишу, водя ручкой по бумаге, и произносил наизусть письмо Ваньки:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала в мою харю тыкать».

В классе при этих словах кто-то засмеялся, но тут же затих. Смешно же в самом деле, ежели человеку мордой селедки в харю тычут, но и очень грустно из-за хамства и грубости этого действия в отношении человека.

Но тогда я этого не сформулировал. Я это потом стал для себя формулировать. Но тоже, наверное, не до конца.

Чехова я потом тоже читал. В моей программе при поступлении в Щукинское училище был рассказ «Володя». Страшный рассказ. «Семнадцатилетний юноша, некрасивый, болезненный и робкий» застрелился из-за пошлости, лжи, лицемерия. Никто его не понимает, никому он не нужен. Все, кто его окружает, погрязли в своих мелочных заботах, всецело ими поглощены и выдают сущие пустяки за самое важное и необходимое в мире. Банальность превыше всего. А он не нужен никому и никому не интересен. И первая его любовь оказалась никакой не любовью, а жестоким обманом: «…все слилось в одно ощущение острого, необыкновенного, небывалого счастья, за которое можно отдать всю жизнь и пойти на вечную муку, но прошло полминуты, и все это вдруг исчезло. Володя видел одно только полное, некрасивое лицо, искаженное выражением гадливости, и сам вдруг почувствовал отвращение к тому, что произошло».

Я в своей программе дочитал этот рассказ до трагического финала: «Володя опять вложил дуло в рот…» Читал я на грани не то что слез, а какой-то обиды, досады. Человек гибнет от несовершенства мира, от непонимания. Что такое его собственная жизнь в этом мире? Нужна ли она кому-нибудь? Вот это цепляло меня сильнее всего. Обида, несправедливость, непонимание… Вопросы совести, так, наверное, нужно сказать. Моя тема…

А в четвертом классе я читал письмо, все глубже погружаясь в жизнь и чувства Ваньки, и впервые в жизни достиг того, о чем только через несколько лет узнал, как это называется. Я уже был студентом, когда узнал, что это называется «искусством перевоплощения». А тогда я интуитивно почувствовал, что надо всему классу, то есть всем моим зрителям, показать то, что Чехов написал: «Ванька покривил рот, потер своими черными кулаками глаза и всхлипнул».