Игрок

Первое время Флинт очень дичился, но потом Альфард, хоть и без особой охоты, взял его под опеку как новоявленного родственника. Да и с факультетом ему повезло больше, чем прочим новеньким, — в Слизерине учились в основном дети из "хороших семей", где знание языков считалось обязательным, и по-немецки у нас в той или иной степени говорили многие. Мне нравилось общаться с Маркусом, хотя иногда было сложновато — когда он нервничал или торопился, то переходил на родной франкфуртский диалект, в котором я не мог разобрать половины слов. Правда, позже Флинт обнаружил, что из-за того, что ему постоянно переводят и подсказывают, он никак не может выучить английский, и наотрез отказался говорить по-немецки. Мучился, составляя фразы, бесконечно долго обдумывал каждое слово, но старался говорить сам, переходя на немецкий, только если надо было говорить быстро и долго.

Выяснилось, что его семья действительно не захотела в свое время сотрудничать с Гриндельвальдом, но из Германии тогда уже было очень трудно выехать. Магопорты закрыты, за создание незарегистрированного портключа можно запросто попасть в лагерь, разрешение на аппарацию выдают только в канцелярии Гриндельвальда. В результате только в конце тридцать девятого года Флинты смогли тайно бежать. Сначала отец сумел получить разрешение на аппарацию в Швейцарию, якобы по делам, потом Маркус с мамой перебрались туда через Австрию. Поехали — официально — отдыхать, взяли с собой только то, что можно было, не вызывая подозрения, нести в руках...

Швейцарию Маркус вспоминал, как почти рай, — никакого затемнения, везде море огней, люди спокойно гуляют по улицам, сидят в кафе, пьют вино. Но родители не захотели там оставаться и решили отправиться к родственникам в Англию. В свое время некая Урсула Флинт, приходившаяся Маркусу троюродной бабушкой или кем-то в таком роде, вышла замуж за Финеаса Блэка. Она до сих пор жила в Лондоне; к ней и решили ехать, но это оказалось нелегким делом.

Слушать рассказ Маркуса об этом этапе их путешествия было жутковато. Они пробирались через южную, еще не оккупированную немцами часть Франции, забитую беженцами — и волшебниками, и маглами, — сутками не снимали разиллюзионное заклятие, а от беспрерывных аппарационных скачков Маркуса тошнило, и он еле мог двигаться. Потом семья оказалась в Португалии, где застряла надолго — Ла-Манш был уже заблокирован немецким флотом, начались бомбежки, так что уехать на магловском пароходе оказалось невозможно. Только в августе сорокового отец сумел правдами и неправдами добыть билеты на портключ до Лондона, но здесь родителей Маркуса Министерство тут же интернировало как граждан Германии, а его самого отправили сначала во временный лагерь для детей-беженцев, а потом в Хогвартс.

— А за что твоих родителей? — недоумевал я. — Они же ничего не сделали!

—   Мы немцы. Враги. Этим все сказано...

  Глава 7

Только в те сентябрьские дни я окончательно почувствовал, что такое война. Глобальных изменений в жизни Хогвартса не произошло, но столько было разных мелочей и новшеств, что в итоге ты начинал сомневаться: а была ли школа когда-то такой, какой ты ее помнишь? В Хогвартсе будто навсегда поселилась дождливая и унылая осень; довоенная жизнь казалась далекой и нереальной, будто сон.

Еда в Большом зале теперь подавалась сразу на тарелках, небольшими порциями, и тарелки были уже не золотые, а фаянсовые, разрозненные, будто их второпях набрали где попало. Кормили в основном кашей или вареной картошкой. Раз в неделю на ужин был маленький кусочек мяса. По вечерам старосты выдавали младшекурсникам молоко — по трети пинты на человека, — а вместо чая теперь был противный тепловатый отвар шиповника. Конечно, ничего не стоило наколдовать себе хоть целую голову сыра или фруктовый пирог — но, как и все, извлеченное из воздуха, эти ненастоящие продукты были нестойкими, утоляли голод очень ненадолго, зато оставляли после себя противное тянущее чувство в желудке. Не проходило недели, чтобы кто-нибудь не попал в госпитальное крыло с отравлением из-за плохо наколдованной сосиски. Но мы все равно продолжали поглощать эту самодельную, бесполезную, часто вообще несъедобную бурду — голод не тетка.

Отъедались только, когда кому-нибудь приходила посылка из дома, которую по-братски делили на всех. Мне врезались в память эти ночные пиршества в спальне, когда мы резали тонкими ломтиками хлеб и мазали его домашним вареньем — это было просто-таки райское, самое лучшее блюдо в моей жизни, равного которому я с тех пор не пробовал ни в одном, даже самом дорогом ресторане...