Игрок

— А что я... Ну, были у меня такие мысли, когда с русскими разговаривал. Я-то России никогда не видел, родился уже в Лондоне, но все равно — язык родной, все такое... Тут еще комитетский этот на мозги капает — ты же, мол, русский дворянин, твои предки присягу Отечеству давали, все прочее. Почти меня пробил, но я потом подумал, подумал, и говорю: нет, не получится. Ты, говорю, извини, приятель, но пока у вас дядюшка Джо в Кремле, я в Россию ни ногой. Тебе-то понятно, завербовать меня — это лишняя нашивка, премия, то-другое. Ну, сами понимаете, какой шум можно поднять — вот, дескать, как в Советском Союзе хорошо, что бывшие эмигранты обратно просятся. А меня потом на родине в лагерь, да? Он давай юлить: мол, ничего подобного, это все пропаганда, никто у нас никого не сажает, наоборот, все дороги открыты, человек человеку друг, товарищ и брат... Знаю-знаю, говорю, наслышан. Да только стелете-то вы мягко, а спать будет жестко. В общем, говорит он, если передумаешь, знаешь, где меня найти. Я сразу после этого пошел в контрразведку, доложил о контакте, они говорят — ладно, если опять появится, сообщи нам. Но он больше не приходил.

Над головой захлопала крыльями очередная сова, и Том, пробормотав: "Извините", прочел письмо и стал писать ответное — что-то насчет каталога редких монет.

— А как себя ведут немцы? — спросил я Долохова. — Правду пишут в газетах, что у вас там сильное партизанское движение?

— Скажешь тоже, — засмеялся Тони, орудуя ножом и вилкой. — Никаких партизан, никаких терактов, сопротивления, считай, после капитуляции вообще не было. Немцы же страшно законопослушные. Приказ есть приказ, а уж какая власть его отдает — дело десятое. Иногда до смешного доходит. Брали мы Нурменгард — ну знаете, тюрьма такая, где Гриндельвальд держал своих противников. Так это не просто тюрьма, а настоящая крепость. Защитные заклятия такие, что к стенам на милю не подойдешь, и гарнизона троллева гибель. Командование думало, что Нурменгард придется брать штурмом. Уже и планы были разработаны. Мы к высадке на Сицилии, наверное, так не готовились, как к этому штурму! И что вы думаете? Они сами выбросили белый флаг. Вышел комендант, передал ключи, сдал свою палочку — все чин чином. И охрана крепости вся на месте осталась, не разбежалась никуда, хотя в первые дни можно было улизнуть. А они остались помогать тюрьму в порядок приводить. Мы туда еду привезли, бригаду целителей, стали заключенных готовить к отправке домой. Те-то были полные доходяги, а еще куча народу умерла от эпидемии, в камерах покойники лежали рядом с живыми, вонь по этажам стояла — жуть... Так мы охрану разоружили и отправили ямы копать и трупы туда вручную сгружать. Ничего, сгружали...

Эйвери смотрел на него с ужасом — наверное, не понимал, как Тони может рассказывать об этом и спокойно есть бифштекс. А мне думалось, как странно, неуместно звучат такие разговоры здесь — среди цветущих орхидей и порхающих бабочек, на фоне нежной музыки, под плеск воды в водопаде... Казалось невозможным, чтобы где-то в мире существовали разрушенные города и забитые трупами крепости.

— ...И ведь главное, — говорил тем временем Тони, — немцам все равно, какой приказ выполнять! Те же надзиратели вчера заключенных под круцио держали и собаками травили, потому что такой приказ был, — а сегодня раздают им еду и чистую одежду, потому что власть сменилась, и распоряжения другие... Их потом судили, коменданта и еще человек двадцать, приговорили к поцелую дементора. А я ведь их всех помню с тех самых пор, когда мы заняли Нурменгард. Они спокойные были, что твои булыжники. Их даже конвоировать не надо было, представляете?! Мы тогда отвели им отдельное здание во дворе, где раньше склад был. Так они с утра построятся возле него в колонну и ждут, пока их проверят и назначат работу на день. Я бы, вот честно, на их месте в первый же удобный момент дал деру. А они то ли не понимали, что с ними будет, то ли вправду у них в крови, что власти противиться нельзя. Может, Гриндельвальд им так мозги промыл, черт его знает...

— Послушай, — вмешался Нотт, — а главных пособников-то поймали?

— В смысле, приближенных Гриндельвальда? — уточнил Долохов и прищурился, словно припоминая. — Хаухер, Ламберц, фон Зеерле, Офнеринг... Ты про них?

Нотт кивнул.

Я тоже знал, о ком он говорит. Да и мудрено было не знать — год назад их колдографии мелькали во всех газетах. Я прекрасно помнил эти лица. Одни бычьи, жестокие, со сверлящим взглядом маленьких, глубоко посаженных глаз. Другие серенькие, неприметные. Попадались и интеллигентные, с тонкими чертами — такие лица бывают у художников и музыкантов... Встретишь такого на улице — и не поверишь, что перед тобой один из самых страшных палачей в истории.

Всего их было десять человек — ближайшие сторонники Гриндельвальда, его окружение, военные преступники. Когда сам Гриндельвальд был захвачен в плен, его подручным удалось скрыться, смешаться с колоннами маглов-беженцев. Насколько мне было известно, их пока так и не нашли.