Иисус и победа Бога

Мы должны отбросить ложное разделение между аллегорией и притчей, а также ложную дихотомию между «узкими символами» (steno–symbols) и «символами, создающими напряженность» (tensive symbols)[627]. Эти теории устарели. Возьмем, например, притчу о злых виноградарях. Виноградник — это Израиль, виноградари — правители, сын — Иисус, хозяин виноградника — Бог[628]. Этой «аллегорией» смысл не исчерпывается. Ведь притча о злых виноградарях родилась из Песни о Винограднике (Ис 5:1–7). Это значит, что настал момент кризиса — конец плена. Бога не получится шантажировать: ГОСПОДЬ создал Израиль, чтобы тот исполнял Его волю, и ГОСПОДЬ вернется, чтобы судить злых виноградарей. Эти смыслы здесь не второстепенны! Притча — срочная весть виноградарям, предназначенная сокрушить и изменить их взгляд на мир. Она предлагает новые и неожиданные ответы на старые вопросы. Она, подобно ряду других притч Иисуса, предлагает израильскую историю в миниатюре. Рассказывая эту историю, Иисус взрывает современное ему понимание национальной идентичности. Проведем современную параллель. Обычно британцы и американцы рассказывают историю своих стран как историю восхождения к свободе и цивилизованности. Но вдруг появляется человек, который выставляет ее в совсем ином свете — как историю дерзких амбиций и достижения двусмысленной мощи — мощи, которой пользуются с безответственным самодовольством, в результате чего нависла опасность близкого бедствия.

Так мы находим объяснение той особенности притчей, которая приводила в недоумение многих (если не большинство) читателей и исследователей. Если человек рассказывает до удивления знакомые истории, подразумевая под ними неподобающие вещи, он непременно нарвется на неприятности[629]. Когда Иисус говорит, что человека делает нечистым не то, что входит в уста, а то, что из них выходит, он прикровенно зовет отбросить одно из самых взлелеянных культурных отличий Израиля — социальный и культурный символ, от которого евреи еще незадолго до Иисуса не отказывались и перед лицом пыток и смерти.[630] Это словно некто говорит, что олицетворяет надежду польского католичества во времена чужеземного владычества, а сам рассказывает историю, где скрытым и символическим образом фигура Девы Марии умаляется или отбрасывается. Если его поймут, то вполне могут линчевать на месте. Это опять–таки перекликается с апокалиптикой, которая, по крайней мере, отчасти, воспринималась как литература подрывная, скрыто разрушающая мировоззрение господствующее и поощряющая мировоззрение революционное[631]. Если бы Иисуса после притчи в Мк 7 спросили, почему он выражается столь таинственно, он вполне мог бы ответить знаменитыми (и иначе непонятными) словами Мк 4:11–12: чтобы люди смотрели — и не видели, слушали — и не понимали[632]. Если они поймут, может начаться потасовка. Поймут лишь немногие. До поры до времени это даже неплохо. «Назаретский манифест» (Лк 4:16–30) был, пожалуй, слишком прозрачен. И если пророк не собирается погибнуть вдали от Иерусалима, ему приходится завуалировать свою весть так, что ее увидит лишь зрячее око.

Таким образом, притчи Иисуса принадлежат к израильским пророческим и апокалиптическим традициям, перерабатывая и переориентируя их. Они принадлежат к определенному периоду его публичной деятельности — деятельности пророка Суда и обновления.

В этом смысле спектр их применения довольно узок. После возникновения Церкви тайны раскрываются. Сама форма (притча–как–апокалипти–ческая–аллегория) уместна лишь в тот период, когда предупреждения и призывы должны быть скрытыми и завуалированными, т. е. в период публичной деятельности Иисуса. У Марка и Матфея есть свои способы сохранить в тайне определенные (другого рода) вещи: «Читающий да разумеет»[633]. Ситуация, в которой находятся евангелисты, не вынуждает их быть таинственными, используя притчи. Они говорят о том, как обстояли дела во время служения Иисуса. Тогда подобная секретность была уместна, а во времена написания Евангелий — уже нет. Поэтому форманализ вынуждает нас заключить: единственный естественный Sitz im Leben («место в жизни») формы «притча + интерпретация» — в служении самого Иисуса.

Необходимо отмести следующие неверные понимания притчей.

• Юлихер: каждая притча имеет лишь один tertium comparationis, лишь один нравственный или «религиозный» смысл; такой образный язык использовался в дидактических целях. (Точка зрения Юлихера совершенно анахронистична.)

• Додд: притчи возвещают «реализованную эсхатологию»; аллегоризация введена на позднем этапе, чтобы придать им в условиях нового поколения новый (и отличный от первоначального) смысл[634].

• Друри: притчи аллегоричны и содержат по несколько смыслов; они направлены от евангелистов к общинам, а к Иисусу почти никакого отношения не имеют.

• Перрин: притчи — «словесные события», лишенные определенного «содержания»; каждый думающий, что он нашел «смысл», не понял суть дела[635].