Иисус — крушение большого мифа

И это «совпадение» наводит на размышления о том, а что же это такое сделал тот воин, который, услышав восклицание Иисуса, метнулся к некоему сосуду, наполнил чем-то из него губку, и дал Иисусу этого отпить? Ведь если распятый после этого его поступка скоропостижно скончался, то непременно должно было бы состояться расследование, поскольку никакой скоропостижной смерти казнь через распятие не предусматривала! И даже если Иисус ничего и не отпил из той губки (а из текстов Марка и Матфея не ясно, отпил ли он или нет), все равно, воину пришлось бы объясняться и оправдываться, что он-де только лишь предложил, а тот и не отпил, а просто взял, и вдруг именно в этот момент и умер, а он, воин, тут и ни при чем, и т. д., и т. п.

А уж если Иисус все же отпил из поднесенной ему чем-то наполненной губки, после чего тут же и умер, то воину должен был бы грозить скорый суд и жестокая расправа за самочинное вмешательство в ход казни и ее досрочное прекращение. И надо полагать, этот солдат должен был все это прекрасно понимать и возможные печальные для себя последствия своих действий просчитывать, а потому — ничего такого и не делать!

Но вот, большая странность — и воин свой поступок с губкой совершил, и Иисус «умер», а все вокруг, включая присутствовавшего там офицера в чине центуриона, восприняли произошедшее как нечто само собой разумеющееся. Никаких разборок, никаких ни у кого вопросов — ничего, как будто все именно так и должно было быть…

Так, может, все и впрямь, именно так и должно было быть?! Может все произошло так, как было заранее спланировано? Такой вывод из этой ситуации напрашивается просто сам собою! Особенно, когда читаешь описание этого же эпизода в Евангелии от Иоанна: «После этого, Иисус… говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, наполнив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам его. Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось. И преклонив главу, предал дух» (Ин.19:28–30).

Обратим внимание — здесь нет уже никаких громких восклицаний Иисуса на арамейском наречии, которые могли бы вызвать любопытство у скучающих солдат и спровоцировать их на какие-то действия для того, чтобы как-то свою скуку подразвеять. Впрочем, как уже говорилось, к выкрикам на арамейском всех трех распятых, за прошедшие шесть часов их мучений, солдаты охранения наверняка должны были уже привыкнуть, как к рутинному звуковому фону. Так что и последний вопль Иисуса, как он описан у Марка и Матфея, тоже не должен был бы привлечь их внимания. Но все же — какую-то долю вероятности, что его громкое: «Эли!.. Эли!..», — все же каким-то чудом выбилось из общего фона стонов и жалоб, и привлекло-таки внимание солдат, тут можно усмотреть.

А вот каким образом могло подействовать на солдат, как сигнал к действию, простое слово «жажду», которое Иисус даже не выкрикнул, а, согласно Иоанну, просто произнес — это совершенно непонятно! Тут вероятность того, что несчастный, висящий шесть часов на кресте и пробормотавший вдруг, что он-де хочет пить, вызвал бы этим хоть какую-нибудь активность среди солдат, обеспечивавших его мучения, равна абсолютному нулю!

И потому описание этого эпизода у Иоанна выглядит никак иначе, как только полностью заранее спланированные и скоординированные действия. Иисус произносит кодовое слово: «Жажду…», — слово, на которое нормально не должно было бы последовать ровно никакой реакции, потому что и так понятно, что ты жаждешь, провисев на жаре полдня. Но это слово действует именно, как кодовое, и солдаты, реагируя на него, как на команду, без промедления приступают к заранее определенным действиям.

Они наполняют губку некоей жидкостью из заранее приготовленного сосуда и подносят ее к Иисусу. Иисус отпивает, произносит слово, имеющее смысл: «Вот теперь сделано все!..», — и тут же умирает. Ну, во всяком случае, оказывается в состоянии, которое фиксируется, как его смерть.

Как можно видеть, все действия солдат в описании Иоанна просто однозначно подпадают под состав служебного преступления. Зачем-то отреагировав на просьбу осужденного дать ему пить — просьбу, на которою они никак не должны были реагировать вообще! — солдаты поят осужденного, причем чем-то таким, что вызывает его практически мгновенную смерть. А ведь их (повторюсь!) поставили там вовсе не для того, чтобы по просьбам казнимых давать им попить и облегчать их мучения через быструю смерть. То есть римские воины совершенно очевидно, совершают прямое должностное преступление, но это, как мы видим, не имеет для них ровно никаких санкционных последствий.