Иисус моей веры

В конце месяца на скромной сцене театра колледжа развернулась пьеса, в которой Иисус выступила в роли драматурга. Ее персонажи без имен воплотились в юных актерах, чья половая принадлежность ставилась под сомнение. Действие происходило в эпоху Возрождения. Естество того времени не проявлялось в декорациях, но ощущалось зрителями очевидным. Главным героем стал антагонист. Его противники наседали, стремясь убедить в своей правоте. Незримый автор был голосом, начинающим представление, когда зал окружила темнота: «Нескончаемость, но не бесконечность. Унынье, радость, пустота. Умещая мгновенье в вечность, не видя жизни никогда, неся лишь смесь любви и боли, вражды и горечи в себе, он громко спросит…» (Сияние софита наконец освещает сцену, приковывая взор к возбужденному антагонисту):

– Ну, доколе я должен виться в суете? Все мрачно. Черно-белая картина. (Всматривается в невидимых зрителей.) И месяц светит битый час. (Бросается вверх, пытаясь изничтожить ненавистный луч. В бессилии опускает руки.) Ушла ведь здесь вся жизни лира. (Сжимает плоскую грудь со стороны сердца.) И солнца свет уже погас. (Замирает в этом положении.)

Из тени подкрадывается следующий герой, внешне не отличимый от главного, за исключением роста.

– Мечтая лишь сойти на берег, на берег счастья и мечты, ты упускаешь то, что в теле. (Кладет руку поверх неподвижной руки антагониста.) На деле и живет, и дышит все, что светлей звезды любой. Но ты и прочие лишь слышат свистящий, тихий, мерзкий вой. (Останавливает свои движения в позе эмбриона.)

Состаренный искусственно, но сохранивший сходство с главным, третий персонаж вставляет свое охрипшее слово:

– Ведь все, что есть у нас, – мы и наша суета.

Таинственный автор вопрошает свысока: «Но без раздумий спроси́те вы – зачем мне жизнь тогда дана? К чему поток всей этой страсти?»

– Довольно, мир, ведь ты уж мертв! (Оживает антагонист.)

– Быть может, ну́ это ненастье? (Старик.)

– Быть может, счастье ты принес? (Ребенок.)

Пройдя по сюжетной линии, где завязкой выступило убийство главным героем автора, олицетворяющего в моем понимании Всевышнего, мы пришли к кульминации, в которой антагонист поочередно душит свое будущее и отравляет спящее прошлое, после чего при невозможности своего существования, благодатный, растворяется под угасающим освещением.

По завершении спектакля я стал инициатором аплодисментов. Немногочисленные учителя, принявшие на себя функцию критиков, приглушенно обсуждали увиденное, пока режиссер-постановщик, держа цветы, ожидал оценки. Для Иисуса же реакция на отскочившую от потолка и улетевшую под ноги зрителей стрелу, что должна была умертвить Бога, на лейтмотив и выбор андрогинных персонажей, была не важна, потому что написанное произведение было вольным желанием, но не студенческим проектом. Из-за алого занавеса, когда прощание с актерами закончилось, она вышла в повседневной одежде и дала обещание никогда более не сочинять пьесы. Тогда я почувствовал себя глупцом, оказавшимся в тупиковой ситуации, поскольку за моей спиной прятался букет из душистой чины. Все же я вручил его с заранее подготовленными словами: «Не передать то, как я восхищен твоим текстом». На что Иисус дурашливо поклонилась.

– Пожалуйста, продолжай писать, – сымпровизировал я, когда при ее попытке приблизить аромат один из бутонов получил едва заметное повреждение.

– Если ради тебя, Мартин.

Часть третья

Весна пришла с дождем. Он не был сильным, но длился целую вечность. Туфли, имея прорези, неизбежно становились мокрыми, пока я засматривался на летящую вдоль асфальта газету или на кристальные бусины капель, увязших в шерстяном пальто. Все вокруг будто покрылись тонким слоем сырости. Когда Иисус ушла на больничный, я уже начал недомогать и решил не выходить из комнаты все выходные. Купленные месяцем ранее книги нуждались в прочтении и, наконец, вызвали во мне любопытство. Первая из двух оказалась написанной на французском, поэтому я отложил ее, намереваясь отдать Иисусу при встрече. Вторая же приглянулась мне своей тонкостью. Промозглым утром я, закрывшись одеялом, на краю которого в образцовом симбиозе расположились портсигар и пепельница-кролик, начал читать «Постороннего» Альбера Камю. Когда жгучее дыхание солнца заставило героя выхватить револьвер, я и сам горел от жара под толстым слоем моего покрова. Мерсо 41 постучался в дверь несчастья четырьмя короткими ударами, которые я и вправду услышал. Глубоко погрузившись в историю, я принял телефонный звонок за воображаемый звук. Эмпирически я находился в Алжире, но ноги уже ступали вниз по лестнице к коридору. Незнакомый номер настойчиво просил меня поднять трубку, и я поддался его желанию.

– Доброе утро, Мартин, – голос Иисуса вернул меня пространство комнаты, освещаемое лампой с изогнутой ножкой.

После необходимой взаимности я задал вопрос о причине звонка.

– Ничего не случилось, – пауза в четыре секунды. – Я приняла. Жизнь.

– И как она ощущается? – нервно отшутился я.

– Мне было так тепло. Кровь, настоящая. Растопила мою изнанку.