Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

Берта (№ 1048) после освобождения Берген-Бельзена через одного армейского капеллана разыскала свою сестру Фани в соседнем лагере. Их воссоединение сопровождалось потоками слез. «Это было и радостно, и грустно… – рассказывает Берта. – Мы не виделись три с половиной года». Фани рассказала сестре, как немцы охотились за евреями и как они вломились в дом, где тогда жила их старшая сестра Магда. Она спряталась в чулане, но немцы там ее нашли. Когда пришли за Фани, она забралась под кровать. Солдаты спихнули матрас на пол, пытаясь разглядеть, нет ли под ним кого-нибудь, но Фани лежала не дыша, и ее не заметили, схватили ее только в сорок четвертом. Магду же отправили прямиком на газ.

В Берген-Бельзене американцы выдали им удостоверения личности и организовали грузовик для тех, кто хочет отправиться на восток, в Прагу. У Берты и Фани не было денег на билет, но они предъявили свои номера, и их пустили в поезд. На платформе Фани заметила Михаила Лаутмана, который во время войны жил по фальшивым документам. Она представила его Берте, и они втроем поехали в Словакию. В Братиславе «Джойнт» (Американский еврейский объединенный распределительный комитет)[82] «поселил нас в гостиницу – не „Хилтон“, конечно, но очень приличную! Там была даже кошерная кухня».

Через других беженцев девушки узнали, что один из их братьев, Эмиль, воевал в партизанах и остался жив. Они послали ему открытку. Вскоре он приехал в Братиславу, чтобы взять на себя заботу о младших сестрах. «Он был для нас папой, мамой и вообще всем, а мы были его маленькими дочками». Берта с Фани целый месяц ничем не занимались – только восстанавливали силы. Михаил Лаутман тем временем то и дело к ним наведывался, узнать, все ли в порядке. «Через пару месяцев он стал моим мужем», – улыбается Берта. На их свадебной фотографии сзади Берты стоит Елена Цукермен (№ 1735).

Ружена Грябер Кнежа, добравшись до Братиславы, остановилась у старых друзей, Корнфельдов. Ее муж Эмиль, который находился тогда на другом конце страны, услышал, что она жива, и тут же ринулся на ночной поезд. Он пришел к Корнфельдам в восемь утра, когда Ружена еще не проснулась. «Я была очень слабой и усталой. Его провели в комнату, где я спала. Он разбудил меня, и мы молча смотрели друг на друга. Перед глазами вдруг пронеслось всё, все эти долгие годы. И потом хлынули слезы».

Близился конец длившейся уже месяц одиссеи, но, когда до Гуменне оставалось каких-то 35 километров, поезд Эдиты вдруг встал на станции Михаловце и двигаться дальше, судя по всему, не спешил. В этом городке когда-то жили Алиса Ицовиц и Регина Шварц с сестрами. Алиса в тот момент сидела в телеге, а сестры Шварц восстанавливали здоровье в Штутгарте. Эдита ехала одна.

Эдита нетерпеливо вышагивала взад-вперед по платформе, ожидая, когда дадут свисток. Так близко от дома и в то же время так далеко. Она уже начала было подумывать, не пойти ли снова пешком.

– Вы, случайно, не дочь Эммануила Фридмана?

Эдита с платформы посмотрела вниз на произнесшего эти слова мужчину, одного из немногих оставшихся здесь евреев, – тот, прищурясь, тоже уставился на нее, не веря, похоже, своим глазам.

– Да, это я.

– Ваш отец здесь! В синагоге!

Ах да, сейчас же Шаббат! Когда ей в последний раз выпадал день отдыха? Она так давно не соблюдала Шаббат, что уже успела забыть, что это такое.

– Прошу, – взмолилась она, – вы не могли бы дойти до синагоги и сказать ему, что я здесь, в поезде? – Ей не хотелось покидать платформу, ведь состав в любой момент мог тронуться.

Мужчина бросился к синагоге и, влетев внутрь, закричал поверх голов:

– Эммануил! Твоя дочь Эдита вернулась из лагерей!

Эммануил поспешил на станцию, где поезд все еще ждал свистка и собирался, кажется, стоять там вечно.

– Папа! – Эдита бросилась к отцу, собираясь упасть в его объятия, которые развеют этот кошмар, и она почувствует себя заплутавшим ребенком, вернувшимся домой.

Но он не мог прикоснуться к ней. Или не хотел? Воздух между ними затвердел. Он молчал. Не произносил ни слова. И это так ее встречают дома?

– Папа, почему ты такой странный?

Он словно робел перед собственным ребенком.

– У тебя вши? – спросил он.

Вина за решение отправить Эдиту и Лею на «работы» висела тяжким бременем на сердце Эммануила, и он не мог смотреть в глаза своей выжившей дочери. Между ними зияла бездонная пропасть войны.

Она видела, что в душе он рыдает. Его голос звучал сбивчиво от скорби, и он не знал, что сказать. Собственная дочь была ему чужим человеком.

– Не волнуйся, папа. Все в порядке. Поехали домой. Давай найдем маму и устроим ей сюрприз.

– Сейчас Шаббат. Мне нельзя ехать.

Эдита посмотрела на отца, не веря своим ушам.

– Папа, я прошла через ад и знаю, что ты можешь поехать со мной. Богу нет до этого никакого дела. – Она поманила его рукой, приглашая в поезд. Он шагнул внутрь, но к Эдите так и не прикоснулся.