Читаем Их было 999. В первом поезде в Аушвиц полностью

Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

Поезд тронулся, отец с дочерью сидели в вагоне, окруженные облаком неловкости. Поезд еле тащился, тяжело переваливаясь из стороны в сторону. Даже машине локомотива было наплевать на то, как сильно спешит Эдита к цели своего трудного путешествия. Самый короткий отрезок ее пути домой оказался самым долгим.

Она уехала из дома ребенком, а возвращалась взрослой женщиной – искалеченной женщиной. Неужели мать будет себя вести так же странно, как отец? Эдита понятия не имела, чего ей ожидать. Наивное желание застать все, как раньше, продолжало жить в тайниках надежды. Но Гуменне стоял опустевшим. Из двух тысяч еврейских семей, некогда здесь живших, осталась хорошо если сотня.

В Прешове Дьора Шпира узнал, что из его одноклассников уцелели только трое, включая его самого. Ему выдали новое удостоверение личности – номер 15. Из 4000 здешних евреев лишь 14 вернулись раньше него.

Среди возвратившихся после войны в Гуменне была и семья Лу Гросса. Они почти два года то прятались в горах, то притворялись словаками-неевреями, и теперь, когда они шли по Штефаниковой улице, даже шестилетний Лу понимал, что ее никогда больше не будут называть «улицей Гроссов». Слишком мало осталось Гроссов. Но зато в числе выживших был дедушка Хаим – и это главное чудо из чудес.

Эту историю по сей день рассказывают за семейным столом на Песах. Когда гардисты пришли за дедушкой Хаимом, чтобы забрать его в Аушвиц, они застали его сидящим на крыльце у семейного дома. На нем была красивая молитвенная накидка, «талит», вручную расшитая кремовыми, бирюзовыми и серебряными нитями.

– Я никуда не еду, – сказал он гардистам.

Они пригрозили застрелить его, но он лишь пожал плечами.

– Значит, так тому и быть.

Они еще долго сыпали угрозами и шумели, но в итоге так и оставили Хаима на крыльце – «на него и пули жалко». Дедов талит принадлежит теперь Лу, и он надевает его по особым случаям.

Фридманы жили теперь в другом месте. Они переехали в квартиру в том же доме, где жила сестра Ладислава Гросмана, пока почти вся его семья не была стерта с лица Земли при бомбежке. В послеобеденные часы Ладислав частенько останавливался у этого дома, скорбя по родителям, сестре, дядям, тетям, их детям. Он как раз стоял на том самом месте, когда услышал свисток поезда, и из дверей выбежала Ганна.

– Госпожа Фридман, куда вы так торопитесь? – крикнул он ей.

– Это, кажется, приехала моя Эдита!

Кто мог поверить?

Ганна добежала до станции за считаные минуты. Она пробиралась через людей на платформе, выкрикивая имя дочери и лихорадочно ища глазами ее лицо.

Вышедшей из вагона Эдите казалось невероятным, что она наконец снова в Гуменне. Вытянув шею, она заметила мать и неистово замахала руками.

– Мама! Мама!

Ганна прямо на платформе упала в обморок.

Она пришла в себя. Гладила и гладила лицо дочери. Ее волосы. Ее руку. Она целовала Эдитины пальцы, ладони. Мокрые от слез щеки. Благодарила Бога и целовала Эдиту – снова и снова.

Рука об руку они пошли к выходу на улицу. Наша главная героиня была совсем юная девушка, которой в том году только исполнялось 20. Она вернулась с войны, вся покрытая шрамами – в памяти, в душе, на теле, – но она вернулась. А очень многие ее подруги и их семьи – нет. В еврейском квартале стояли пустые витрины. Пустые сады. Пустые улицы. Пустые дома.

Тут была кофейная лавка, где родители Марги Беккер продавали свою выпечку, а теперь она заколочена досками. Беккеров больше нет. А там был дом Московицей, где жила Анну. Никогда больше Анну не заглянет к ним в хлебопечный день за теплой халой Эдитиной матери. Вон там жила Анна Гершкович. Никогда больше Анна не зайдет за Леей, чтобы взять ее в кино. Никогда больше Адела не встряхнет рыжими волосами на ветру и не будет позировать для фотографий Ирены. Жéна Габер никогда не превратится из нескладного переростка в высокую стройную даму. Гинда Каган и Клари Атлес никогда не выйдут замуж, не родят детей и не состарятся. Племяннице Гелены Авиве никогда не исполнится восемь. Призраки из Эдитиного детства подступали и не спешили уходить.

Эдита хромала по дороге, словно вернувшийся с войны солдат, ее картина мира была раздроблена, сюрреалистична. Неужели ее талию сейчас обнимает мамина рука? И неужели голос, который говорит ей сейчас о том о сем, – это голос мамы? Неподалеку от их теперешнего дома она приметила Ладислава, который смотрел на нее, вытаращив глаза, «словно хотел увидеть, как выглядят девушки». Девушек осталось так мало, что его можно было понять.

Интересно, глядя на этого юного красавца, она уже предвидела будущее? Подумала ли она: «Вот мой будущий муж»? Или все было проще? Самое обычное приветствие?

– Привет, Гросман! Я тебя знаю.

– И я тебя.

И это действительно было так.