Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

Однако Елена всю жизнь предпочитала сохранять анонимность, и я потеряла связь с ней. Уже завершая эту книгу, я получила от дочери Елены электронное письмо и фотографии, где ее мать вместе с Бертой – старшеклассницы с учебниками в руках.

«Нам с братом казалось, что мать слишком много нас критикует, любой наш выбор, любое наше решение, – рассказывает дочь Елены. – Я порой называла ее „Железной леди“. Но потом поняла, что она таким образом старалась оградить нас, направить на путь к лучшей жизни, к новым перспективам. Это, несомненно, результат перенесенных травм – ее практичность, осторожность, то важное значение, которое она придавала семье. В свои 17 лет она стала первой из родных, кого оторвали от дома, ей довелось перенести ужасы и лишения лагерей, а потом вернуться и обнаружить, что она – единственный выживший член некогда большого семейства. Мать непрерывно о чем-то беспокоилась, но она сумела перевести энергию своих волнений в продуктивное русло – управлять жизнью семьи и поддерживать связи с целой сетью друзей – бывших заключенных и беженцев. Я всегда чувствовала, что мы отличаемся от других людей, что мы, пожалуй, даже особенные – из-за тяжелого опыта родителей, из-за того, что они потеряли свои семьи. Я читала об общей травме, которая передается через поколения, но я верю, что сила, решительный настрой, воля к преодолению тоже могут передаваться».

Бывшие узники концлагерей страдали от посттравматического стрессового расстройства, хотя самого этого понятия в 1940-е и 1950-е годы еще не существовало. Йоана Рознер Вейнтрауб (№ 1188) выразительно описывает, как посттравматический синдром отразился на всей ее жизни. «Я боюсь собственной тени. Если я за рулем и вижу сзади полицейскую машину, меня начинает трясти. Стоит увидеть форму, сразу пугаюсь до смерти».

«С виду мы нормальные, но это только с виду», – говорит Эдита. Да и как может быть иначе? «У меня украли образование – самая крупная утрата в моей жизни. Я потеряла здоровье, вернулась с покалеченным телом. Эльза вернулась здоровой, но она боялась всего на свете. Страх ее в итоге и убил».

У Эдиты внутри тоже живет страх, просто она лучше его скрывает. Чаще всего. Но панику может вызвать даже незначительный инцидент. У них в семье это называют «грибной историей»: она иллюстрирует незаживающую рану, от которой страдали выжившие.

Когда Эдита с Ладиславом и их сыном решили навестить ее родственников, в 1950-е годы эмигрировавших в Израиль, за несколько дней до отъезда они услышали новость о семье израильтян, которые нечаянно набрали ядовитых грибов и, ни о чем не подозревая, их съели. Вся семья умерла. Их имена в новостях не сообщили. Гросманы сначала несколько дней добирались от Праги до парома, на котором прибыли на Святую землю. «Когда мы приплыли в порт, – вспоминает Джордж, – нас никто не встречал. Мать запаниковала. Она словно лишилась рассудка».

Эдита решила, что грибами отравилась именно ее семья. Джордж с отцом пытались успокоить ее – всю в слезах и истерике. Но она была убеждена, что это ее родные все умерли. «И тут появляется клан Фридманов в полном составе!» – говорит Джордж. У них по дороге спустила шина. Было много радости и смеха, но тот момент – напоминание о травме, от которой страдали бывшие узники лагерей, – даже если им удавалось скрывать это от своих детей и любимых.

Я – в польском городке Тылич вместе с сыновьями Эрны и Фелы Дрангер (№ 1718 и № 6030), которые прилетели из Израиля погулять по здешним местам и посмотреть, не осталось ли что-нибудь от их семьи или от евреев вообще в деревне, которая сегодня затерялась среди лыжных курортов. Из колонок на телеграфных столбах вдоль лыжных спусков гремит американская поп-музыка 1980-х.

«Мы – потомки особых женщин, бывших узниц. В таком месте не всякий сможет столько времени выживать». Ави – высокий и спокойный, у него глубокие, добрые глаза. «Знаю, что, когда она [его мать Фела] меня родила, у нее был нервный срыв». На его глазах выступили слезы. Старший кузен протягивает руку и похлопывает его по бедру. Они друг другу хоть и двоюродные, но близки, словно родные братья, поскольку Ави первые два года жизни растила тетя Эрна, пока его мать в больнице восстанавливала душевное здоровье. «Когда мне было 14, у нее случился второй срыв». Его голос дрогнул. «Она выбегала в прихожую и кричала, что сейчас за ней придут и ее убьют».

«Моя мать была сильнее, – вступает в разговор сын Эрны Акива. – Я ни разу не видел, чтобы она срывалась или плакала. Ни единого разу».

Она никому из семьи не рассказала, что ей довелось пережить. Дети и в самом деле – «вторичные жертвы концлагерей».

«Мы все были не в себе, – подтверждает Эдита. – Мы выбрались оттуда, но раны, полученные нами, нашей психикой, были куда серьезнее, чем физические болезни. Мы никогда и ни при каких обстоятельствах не сможем избавиться от ущерба, который понесли наши души, и изменить свой взгляд на мир, на людей. Это – самый серьезный урон, нанесенный нам войной».