Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

Ведь она хотела всего-то работать под крышей, подальше от ветра, дождя и снега – складывать одежду, а не делать кирпичи, копать глину, толкать по грязи повозки или рыться в болоте, будучи обреченной на медленную, но верную смерть. Девушки вокруг нее тайком припрятывали кусочки найденной в карманах еды. Можно ли ей осмелиться что-нибудь украсть? Ведь она и так умрет. Или из-за лишнего куска ей полагается умереть дважды?

Утро тянулось долго. Гелена взглядом уже просверлила дырку в одежде, которую складывала. Опустив голову. Медленно и тщательно. Не смея поднять глаза на остальных работниц. В полдень принесли котлы с супом, и девушки с мисками в руках выстроились в очередь. И в этой точке нить повествования раздваивается[61]. Согласно первой версии, в тот день Вунш отмечал день рождения, и Рита хотела, чтобы для него кто-нибудь спел. Но Вунш родился 21 марта, а из интервью Гелены и со слов других свидетелей нам известно, что в «белые косынки» она попала осенью. Как же все было на самом деле?

Возможная версия такова. Устраивая развлечения для эсэсовцев, капо тем самым пытались заслужить их расположение, и поэтому очень даже может быть, что, пока девушки хлебали свою баланду, Рита объявила: нужны, мол, артистки развлечь Вунша, – после утренней взбучки ей хотелось восстановить добрые с ним отношения. В общем, требовались девушки, умеющие петь и танцевать. Она приказала им доедать побыстрее, чтобы успеть порепетировать, прежде чем приятно удивить Вунша в его кабинете. Геленины подруги знали, какой у нее прекрасный голос, и хотели помочь ей остаться в их рядах. Они сообщили, что Гелена хорошо поет.

Рита окинула № 1971 критическим взглядом.

– Ты умеешь петь?

– Нет, – произнесла Гелена, не отрывая глаз от пола.

– Спой, спой, – шепотом подбадривали ее девушки.

– Будешь петь! – отрезала Рита. И все тут.

«Гелена была настоящей красавицей, – вспоминает Эдита, – и обладала великолепным голосом. Как и все Цитроны». Учитывая прекрасные вокальные данные самой Эдиты, эта похвала в ее устах многого стоит.

Гелена слышала от немецких евреев одну романтическую песню и решила петь ее. Пока она ждала в сторонке, группа девушек исполняла танцевальный номер, а потом опустилась тишина. Гелена прочистила горло и нежным голосом запела песню, которой научилась от немецких узников, песню о любви. Что такое любовь в этом пристанище смерти? Что такое жизнь? Но она все равно пела от всего сердца. Последняя нота повисла в воздухе. Смахнув застлавшую глаза пелену слез, она стояла, стараясь не дрожать перед человеком, отправившим ее умирать на болотах.

– Wieder singen, спой еще раз, – сказал Вунш, а затем совершил неслыханное. – Пожалуйста, – произнес он.

Оторвав глаза от пола, Гелена посмотрела на знаки различия на его форме, на медные пуговицы, отполированные так, что в них отражалось ее лицо. Она не могла ответить, у нее словно отнялся язык.

– Пожалуйста, спой эту песню еще раз.

Она спела.

В конце рабочего дня Гелена сложила на свой стеллаж последние пальто и вздохнула. Вот и все. Ее жизнь окончена. Тут промелькнула тень проходящего мимо унтершарфюрера СС. На стол рядом с ее руками упала записка.

«Liebe. Люблю».

Потом он приказал Рите проследить, чтобы № 1971 завтра вышла на сортировку.

Приказ щелкнул над головой, словно кнут. Капо вынуждена ему подчиниться. Гелена теперь должна работать в рядах «белых косынок», даже если больше этого не хочет.

Подобно большинству эсэсовцев, Вунш был капризен и вспыльчив. Гелена боялась и ненавидела его. Но если отвергнуть офицера СС – это может привести к куда худшим последствиям, чем если принять его ухаживания, – недолго и на тот свет отправиться. В тот день Гелена выходила с работы в ужасе: над ее милой головкой висел новый смертный приговор. Она встала перед настоящей дилеммой.

«Я думала, что лучше умру, чем свяжусь с эсэсовцем, – говорит Гелена. – Во мне потом еще долго жила лишь ненависть. Я не могла даже смотреть на него».

Молодцеватый, со смазливым лицом и проникновенным взглядом, Вунш был на год младше Гелены, и любая немецкая девушка, несомненно, не оставила бы его без внимания. После ранения на русском фронте Вунша перевели в Аушвиц. Поскольку «одна нога у него была короче другой», он хромал, и узницы легко его узнавали.

В следующие несколько недель они обменялись лишь парой слов. Порой он «видел мои опухшие глаза – ведь меня сильно избивали или говорили слова, впивавшиеся в мозг, словно нож, – и спрашивал: „Что с тобой случилось? “»

Гелена боялась, что если скажет ему, кто бил ее или оскорблял, то обвинят ее саму и отправят на газ, и поэтому никогда на этот вопрос не отвечала. Вунш определенно не станет отчитывать эсэсовку или капо за то, что сам должен делать и делал – но в отношении других заключенных.