Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

Сорок грузовиков поджидали, готовые увезти отобранных, не прошедших селекцию, на газ.

Среди тех, кого заставили простоять весь день голышом на морозе, были по меньшей мере три девушки с первых транспортов: сестры Рена и Данка Корнрайх и Дина Дрангер. При всей своей цепкой памяти, при своем внимании к деталям Рена ни разу не упомянула ни тот мороз, ни то, что им пришлось целый день стоять голыми в снегу. Может, она опустила этот факт, дабы не смущать ни себя, ни нас? Или ей было невыносимо вспоминать об этом? Порой наступают минуты, когда память отказывает перед всем этим ужасом.

Погода была беспощадна, но им пришлось стоять до самой темноты, пока на смерть не отобрали последнюю девушку. Когда грузовики, забитые тысячами женщин, тронулись в направлении газовых камер, в толпе обреченных поднялся «вой банши», «пронзительный вопль протеста, остановить который могла лишь смерть». И тут одна из девушек спрыгнула с заднего борта грузовика. За ней – другая. Они не намеревались покорно ехать, подобно ягнятам, на бойню. Решив последний раз вцепиться в жизнь, они совершили отчаянную попытку к бегству. Эсэсовцы с собаками и плетками ринулись за беглянками.

– Бога нет! – закричал Моше Зоненшейн. – А если есть, то я проклинаю Его! Проклинаю!

Голод не способствует ясному, сосредоточенному мышлению, но Эдита весь день упорно молилась о чуде, способном спасти ее сестру. Возясь с карманами и подкладками одежды умерших евреев, она верила в силу этого праздника: ведь какой еще день, если не Ханука, напоминает о том, что «есть на свете вещи, достойные борьбы, отмечает конец войны и свободу от тирании», а Шаббат славит «мир без битв, отдых от работы и освобождение от рабства».

Эдита цеплялась за идеалы Хануки и Шаббата, но в них почти невозможно верить, когда твоя сестра при смерти. Лея обязана выжить. У Эдиты не было свечей, которые озарили бы самый темный час ее юной жизни. Все, что у нее имелось, – это крупица надежды на чудо.

В угасающем свете зимнего дня Линда, Гелена, Эдита и другие сортировщицы вернулись с работы в Биркенау. На воротах их остановили эсэсовцы и приказали раздеться. «На обратном пути нас заставили пройти через ворота голыми». Без одежды на пронизывающем ветру, босиком в снегу, девушки одна за другой должны были пройти мимо эсэсовцев, укутанных в длинные, темные шерстяные шинели, в ботинках, шапках и кожаных перчатках. Они стояли по обе стороны от дрожащих девушек и выискивали на каждой тифозную сыпь. Осмотр проводился скрупулезно, и всех, у кого находили малейшее пятнышко или прыщик, отправляли направо – в сторону административных бараков. Там кто-то из лагерных писарей фиксировал номера, а затем их «запихивали в грузовики и отправляли в газовые камеры».

Слева был женский лагерь, жизнь. «Если можно назвать рабский труд жизнью, – произносит Линда со вздохом. – У кого находили что-нибудь на теле, кто выглядел слишком истощенным или вообще перестал быть похожим на человека», – те все отправлялись направо. Девушки, у которых еще вполне хватало сил, вопили что есть мочи, протестуя против несправедливости неизбежного.

«К курам и то относились лучше», – говорит Марта Мангель (№ 1741). У Эдиты сыпь к тому моменту, слава богу, прошла, и ее пропустили. Она натянула свое полосатое платье, схватила обувь в руки и босиком побежала вдоль бараков к блоку 25. В сгущающейся темноте что-то показалось ей странным. Но что именно? Времени на раздумья не было. Она должна найти Лею. Оказавшись у блока, она с легкостью проскользнула в ворота. Ни эсэсовцев. Ни Цилки. Во дворе пусто. Она отворила скрипнувшую дверь и шагнула внутрь. Ни на полу, ни на полках – ни единой девушки. Эдита развернулась, выбежала из блока и, обогнув угол, обвела взглядом «улицы» Биркенау. Там же должно быть полно женщин. Она задрожала, затряслась всем телом. Ее зубы стучали. От холода. От страха. Куда все подевались?

В сумерках появилась Цилка.

– Где они? – резко спросила Эдита.

– Увезли. Всех увезли.

Когда Линда вошла в свой блок, в темноте виднелись лишь несколько лиц, бледных, словно призраки. Из тысячи девушек, бывших здесь еще утром, осталось лишь 20. По всему лагерю девушки из сортировочной бригады, вернувшись, застали свои блоки пустыми. Среди живых у Линды осталось лишь девять подруг. У Эдиты – одна.

Леи больше нет.

Берты Шахнер – 27 лет – нет.

Леи Фельдбранд – 19 лет – нет.

Алисы Вейсс – 21 год – нет.

Нашей длинношеей красавицы Магды Амстер – 19 лет – тоже нет.

На этом пепелище проступали слова из палестинского письма Сары Шпиры: Жизнь прекрасна. Мир здесь просто совершенен. Ах, если бы они могли оказаться там, в объятиях мира Сары!