Ильич

Когда ты стоишь у голодной стены,
Когда вместо солнца сверкает петля,
Когда ты увидишь в глазах своих ночь,
Когда твои руки готовы к беде,
Когда режутся птицы ранней весной,
Когда над душой вскипает гроза,
Когда о предательстве каркает ложь,
Когда о любви визжат тормоза…
А те, в кого верил, ушли далеко,
И движения их не видны.
И в промозглую рань подзаборная дрянь
Вырезает тебе на груди
Предчувствие гражданской войны.
Когда облака ниже колен,
Когда на зубах куски языка,
Когда национальность голосует за кровь,
Когда одиночество выжмет дотла,
Когда слово «Вера» похоже на нож,
Когда плавятся книги на колокола,
Когда самоубийство честнее всего,
Когда вместо ритма нервная дрожь.
А в сияющем храме лики святых,
Тебе говорят, что церковь — не ты.
Что ты поешь, когда у тебя
Вместо смерти — похабные сны?
Предчувствие гражданской войны.

Серому почему-то всегда казалось, что эта песня — про Индуса. И вообще про всех них, только Шевчук написал её не про настоящую жизнь, а про ту, где не пьют спирт «Рояль» с разведённым «Юппи», не трахают вчетвером на заброшенном складе пьяную давалку из посёлка, не смотрят завистливыми глазами на пригнанный соседом из Польши старенький «Фольксваген-Гольф», не жрут чёрствый хлеб, предварительно срезав с него плесень.

В той действительности, где есть предчувствие гражданской войны, и Серый, и Индус, и Малой, и Челло, и даже Афганец давно уже сколотили бы партизанский отряд, захватили ментуру в Кировском районе, вынесли оружейную комнату, вооружили местных мужиков, и подняли бы если не над всем Средневолжском, то хотя бы над «Пятнашкой», «Заводским», «Южным» и «Приволжским» своё знамя.

Серый часто думал, каким оно должно быть. Вариантов было масса, и по цветам, и по изображениям, но в последнее время его мысли почему-то всегда приходили к одному и тому же: их флаг должен быть красным.

Красным — и точка. Так правильно.

Глава шестая

С цепочкой в кармане и пустотой внутри, Серый вышел из «ювелирки» и ноги сами собой понесли его на Ёрики. Он почему-то внезапно захотел удостовериться, что все события предыдущих дней — не сон, не глюки, что несколько тонн бронзы и в самом деле там, лежат, ждут.

И что они его, только его. Личные.

Ночью был заморозок, лужи высохли и ледяные корки, расчерченные длинными белыми кристаллами замершей воды, висели над пустотой. Они ломались под ногами с весёлым треском, как рейки.

Первое, что увидел Серый, толкнув ржавую створку ворот, был Афганец, стоявший над ямой с ухом. Куски шифера валялись на белой от инея траве среди кучек глины. Серый сглотнул, сжал кулаки и широкими шагами двинулся к яме.

— Это моя! — крикнул он издали. — Это я копал.

Афганец повернул к нему странно сморщенное, красное лицо, зыркнул варёными глазками по сторонам и проговорил еле слышно:

— Это чё за херня, боец?

— Чё надо! — с вызовом ответил Серый, заняв позицию с другой стороны ямы. Он был сильнее Афганца, но тот опирался на лопату — и мог пустить её в ход не задумываясь.

Они молчали долго, почти минуту. Наконец Афганец сплюнул в яму, на бронзовое ухо, вытер рукавом ниточку слюны на подбородке и сказал, громко и уверено:

— В общем, так, товарищ солдат: чтобы на моем кладбище этой муиты не было, понял-нет?

— Она тебе мешает что ли? — спросил Серый.

Он понял две вещи: во-первых Афганец трезвый и мается с похмелья, а во-вторых, он не понял, что в яме, и скорее всего решил, что Серый приволок откуда-то какую-то кривую железку и спрятал её в яме от дождя, накрыв шифером и присыпав землей.

— А-атставить! — рявкнул Афганец и тут же закашлялся.

Закончив перхать, он пнул лопату и пошёл к будке. Серый стоял и терпеливо ждал.

— Будет клиэнт, — прохрипел Афганец от будки, — я яму использую, понял-нет? И мне похрену, что ты там положил. Все, рота, отбой!

Хлопнула дверь. Серый выдохнул, посмотрел в яму. В завитке бронзового уха белел лёд. Вытащить четырёхметровую голову из ямы в одиночку нечего было и пытаться. Для начала её вообще нужно было откопать полностью, а потом думать про людей, машину, кран какой-нибудь или подъёмник.

И про покупателя.