Имаго

Мама падала у плиты, словно ей подрезали ниточки. Падала и смотрела на меня. Смотрела на меня. Смотрела и смотрела, только на меня, будто обвиняла.

Гроб. Запах. Странный удушливый запах напоминал трупный, но это был всего лишь аромат букета хризантем, лежащего на могиле.

Джейкоб качался на качелях, задирая тощие ноги. От его ступней, обутых в сандалии, разлетались песчинки.

– Время, когда бабочки, – Джейкоб остановил качели, оставив борозды на земле, – устилают землю.

Теперь вокруг простиралось гигантское поле, заросшее темными цветами. Стоило мне потревожить хрупкие травяные колоски, как бутоны вдруг взмахнули крыльями и лениво сползли ниже. Бабочки. Тысячи, тысячи бабочек.

– Ты пришла.

Этот голос парализовал меня. Утопая по пояс в высокой траве, передо мной стояла Оливия Йеллоувуд собственной персоной. Я двинулась ей навстречу, она в ответ шагнула вперед, грустно улыбаясь. Черное платье, капроновые чулки. Так я была одета в ту ночь, когда умерла в первый раз. Недоверчивый взгляд скользнул по тщательно уложенным локонам, напомаженным губам, длинным подкрученным ресницам. Аккуратный маникюр с черным лаком, серебряный браслет на запястье. Моя копия, застывшая в роковой ночи.

– Ты – это я? – прошептала я, близоруко прищурившись.

– Ты – это ты. – Оливия провела рукой по траве, заставив взвиться в воздух тучу бабочек. – А я – это тоже ты.

– Что это значит?

– Знаешь, куда уходят души имаго, Оливия? – Я увидела ее мокрые от росы бедра; к черному капрону прилипли крошечные семена трав. – Они впитываются в тех, кто дорог нам. Их сознание становится нашим раем. Мы, имаго, не пожираем людей. Мы пожираем друг друга, поглощаем любимые черты, чтобы оставить их навеки в себе.

Она остановилась так близко, что стало возможно разглядеть в светло-карих глазах мелкие темные крапинки. Красивая, свободная, гордая, живая.

– Что мне делать? – по-детски наивно прошептала я, обессиленно опускаясь на колени перед духом. Мягкие руки скользнули по моим волосам, заправили прядь за ухо.

– Сдайся.

Я вскинулась, чувствуя, как сердце пропустило удар. Другая Оливия смотрела строго, как смотрят на детей, которые не слушаются родителей.

– Бороться бесполезно. – Она покачала головой, взяв меня за руку и помогая подняться. – Иногда плыть по течению лучше, чем бросаться грудью на волны.

– Как же так? – тупо спросила я. – Бросить Холли… бросить всех?

– Только в самом конце мы поймем, для чего существуем, – улыбнулась мне Оливия. – Ты не можешь ошибиться не потому, что это запрещено, а потому, что все козыри у тебя.

– Козыри? – переспросила я.

По полю пронесся ветер, взметнув в воздух мириады бабочек, аромат крови и французских духов – сиреневый флакончик я выбросила вместе со всей косметикой, покидая квартиру.

– Она приближается, – испуганно прошептала Оливия, глядя на тучи бабочек, мечущихся над нами. – Не дай ей уничтожить себя. Только ты властна над своими мыслями и телом.

– Стой! – Я попыталась перехватить ее руку, но тщетно: плоть рассыпалась, поднялась над землей и развеялась.

Я растерянно обернулась, взметнув слипшиеся от пота и крови волосы. Ветер утих, и раздался тихий шорох, похожий на дождь, – бабочки, прежде беспорядочно метавшиеся вокруг, врезавшиеся в мое лицо, замерли и посыпались на землю. На горизонте появилась фигура в длинном платье, развевающемся в застывшем воздухе. Ее голубые глаза светились, в такт приближающимся шагам раздавался далекий барабанный стук.

Я попятилась, и меня осенило: барабаном выступало мое собственное сердце. Нога провалилась в пустоту, а трава и мертвые бабочки поплыли вверх, как этаж проносящегося мимо лифта. В горло вдруг хлынула вода.

* * *

Кто-то наотмашь ударил меня по щеке. Я постаралась открыть глаза. Передо мной маячили смазанные силуэты, в ушах гудело от попавшей внутрь влаги. Было очень трудно дышать. Я закашлялась, и меня вырвало: сплошная вода. Кто-то старательно обтирал меня полотенцем. Спину холодил жесткий кафель, вокруг было жутко сыро. – Оливия, ты меня слышишь?

Холли. Я подняла руку, чтобы дотронуться до ее нежной теплой щеки.

– Ты ударилась? – прошептала она, ощупывая мой затылок. – Больно? – Не-ет… – Подожди, сейчас…

Гудроу осторожно поднял меня на руки – несложно было догадаться, что это именно он, по запаху старости и пыли. Он уложил меня на мягкий матрас, и я блаженно закатила глаза от соприкосновения тела с сухим теплым одеялом. Оно реально. Одеяло, кровать, руки Гудроу, щека Холли, матрас, электронные часы на столике – все это имело качества и свойства, не то что стекло в моих воспоминаниях. Хотя та трава была мокрой, а бабочки бились о щеки…

Они что-то говорили. Гудроу, Холли. Слова выползали из их ртов, шмякались об пол, расползались по комнате, как насекомые, но я никак не могла уловить их смысл, все еще находясь в полуобмороке.

– Сколько времени?

– Почти рассвет, – отозвалась Холли, и ее голос растаял как дым. – Почти…

Рассвет…

Глаза слипались. Внезапно я ощутила себя такой уставшей.

Прямо до смерти уставшей.

* * *