Именем Революции или Брудущим в назидание

Коба выкинул в окно очередной окурок трубки и решил немного поразвлечь мозги — отвлечься для отдыха. Он подошел к обширному книжному шкафу, вытащил наугад книгу, открыл какую попало страницу и прочитал первую попавшуюся фразу — «Но примешь ты смерть от коня своего».

Коба, аж, подскочил от волнения и снова закурил трубку. Ну, конечно же!.. Конь!.. И как он раньше не догадался до этого! Коба сделает ход конем — и кранты этому паскуде Ёберии!

***

Анка, в петинном объятия, все продолжала дуться на Василия Ивановича, как внезапно в коридоре послышались голоса, и вскоре дверь камеры распахнулась, и перед ними вырос Оглоблин.

— Это уже не смешно! — сказал, увидев художника, Василий Иванович, но вслед за Оглоблиным на глазах изумленных происходящим Василия Ивановича, Петьки, Дули и Анки в камере появились товарищ Геннасе Даков, старший сержант Чорний и комиссар Рманов, которые внесли в камеру… Василия Ивановича 2, от которого за версту несло перегаром! Следом из проёме стены вышли Шигорецский и Командарм Сечка с мертвецки пьяными Петькой 2 и Дулей 2, добавив концентрацию перегара.

— Тихо, — предупредил удивленных друзей не менее удивленный Рманов, видя, что те готовы завопить от радости и кинуться им на шеи. Тем не менее Дуля тихо закричал:

— Ура! — и сокамерники его дружно поддержали.

— Тихо! — снова повторил Рманов, потрясая кулаками.

— Ну, собирайся, друже! — сказал Маршал Обороны, обнимая Василия Ивановича, который прислушивался к словам Петьки, целующего заплаканную Анку. Генассе Даков, улыбаясь, теребил своего друга за загривок.

— А откуда он? — показала на Оглоблина Анка.

— А он оказал добровольное содействие, — рассмеялся довольный Рманов.

Как только Оглоблин освободил Василия Ивановича из оков, он ткнул художника головой, тот не остался в долгу и завязалась потасовку, в которой бы явно пострадал ослабленный побоями Василий Иванович, если бы их не разборонил Сечка.

— Он приставал к тебе?.. Лапал?.. — в это время продолжал пытать расспросами Петька свою возлюбленную, но та лишь нервно всхлипывала, утирая слезы Петькиной бубённовкой.

— Ладно!.. — скомандовал Командарм. — Харэ телячьи нежности разводить! Валим отсюда! По дороге все расскажем!

Пленники и их освободители заперли пьяных дублей в камере и поспешили к замковому колодцу, из которого был выход в древнеримскую канализацию.

***

Наркомвоенмордел товарищ Троцкий пил чай в своем штабном вагоне и почитывал газету «Истинная Правда», как вдруг увидел, как к его смексиканскому бронепоезду подъехали несколько бронированных автобусов с тонированными стеклами и надписью ОССОН.

— Это конец! — подумал Троцкий, сунув руку в карман в поисках валидола.

Это действительно был конец — ОССОН просто так ни к кому не приезжал. Бойцы ОССОН — Отряда Слатышских Стрелков Особого Назначения, или как их еще называли в народе, просто Слатышские Стрелки или СС — были безжалостными и хорошо натренированными убийцами, которым никто не мог противостоять, ибо они, по-крестьянски однозначно, считали всех остальных дрянными животными, не достойными даже благородной мести. В течении пяти минут ОССОНовцы окружили бронепоезд и и без всякой спешки перестреляли скитайсих головорезов Троцкого. Причем, колдуна А Ли хладнокровно застрелил из своего маузера сам Гранитный Эдмунд — Эдмунд Бржинский, не менее безжалостный убийца, лично преданный товарищу Кобе, чекист с проклятым сердцем и липкими руками. Наркомвоенмордел Троцкий, чувствуя, как предательски намокло его галифе, в ужасе шарахнулся от окна, когда мозги А Ли вперемешку с кровью и костями черепа забрызгали окно, у которого он стоял.

Гранитный Эдмунд безэмоционально осмотрел поле побоища и сделал почтительный жест в сторону одного из бронированных автобусов. Через минуту из броневика, поигрывая новеньким ледорубом вышел трижды комиссар товарищ Ёберия и отправился прямехонько в штабной вагон к Троцкому, который с ужасом взирал на приближавшегося наркома НКВД.

— Ну, здравствуй, Лёва, — по-доброму сказал Ёберия, зайдя в вагон. — Что ж это ты, а? Я к тебе, Лёвушка, со всем своим открытым сердцем, а ты ко мне задом.?

— Да ты что, Ёберия, ты мой дорогой! — отозвался Троцкий. — Ты же знаешь, что ты для меня — как брат родной!

— Врешь… — равнодушно сказал трижды комиссар.

— Вру… — обреченно подтвердил Троцкий.

— А знаешь, Лёва, — продолжал Ёберия, — я сегодня всю ночь молился живому богу революции товарищу Кобе. И знаешь, что он мне на счет тебя посоветовал? Нет?.. Сказать?.. Он мне так сказал: да херани-ка, Павло, ты этого марамойца ледорубом по башке — и все дела!