Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Работа с сумасшедшими многое мне открывает. Прогулки по городу возбуждают желание рисовать, но не писать. Была в музее Ислама, есть там штуки 18-го века, ислам в Индии, совершенно загадочные. Там большая библиотека, провела несколько часов за книгами по Древнему Египту и коптам. Сама не знаю зачем. Манит. С черной завистью смотрела на египетские рельефы, на женские змееобразные руки, на ритмы совершенно музыкальные крупных и мельчайших движений. Еще в музее Ислама есть выставка часов и часовых механизмов. Тоже нечто. Изощренность фиктивного времени в утвержденных формах счета. Особенно мне понравились сами механизмы, без коробки, все эти шестеренки и десятеренки. Рассматривание – вот имя тому состоянию, в котором пребываю.

Вчера с Кешман пошли в кафе справлять день рождения Эфроимсона. ‹…› Она излила праведный гнев на все, что я делаю, по косточкам разобрала, но я так и не поняла причины. ‹…› Испорченный вечер, хотя вид из окна очень нравился, и я отвлекалась на городских прохожих, на свет на их одежде, – в кафе было достаточно темно, так что улицу было видно тоже как на темном полотне, – а Лена все твердила о том, что я плохо отношусь к тому, плохо отношусь к тому и сему… После таковой головомойки я пришла домой и тотчас заснула.

Меня мало трогают отношения между людьми, больше интересуют отношения форм и цветов. Тени, блики, контуры, я даже толком не пойму, что это был за вечер памяти, и не хочу обременять себя расшифровкой. Это, наверное, и бесит. Мое неучастие ни в каких «отношениях» ни с кем. Картины, книги, дети и ты – вот мой «круг чтения». Все остальное – обременительный груз. Я его окончательно сбросила, перестав волноваться о постановке пьесы (вдруг стало безразлично, к счастью) и будущей выставке (будет – хорошо, не будет – хорошо). Так я отвоевала себе свободу просто разглядывать то, что мне нравится разглядывать. В нервно-деятельном состоянии почти ничего не видишь.

23.11.[94.] Утро

Села перед пустым экраном – носились в голове какие-то люди, приехавшие изучать характер русской алии, все эти взаимонепонимания, психологические барьеры, потом думала про любовный треугольник из иностранцев, путаницу и неразбериху отношений из-за непроявленности слов в языке, потом уставилась в окно, на эту многообразную лиственность, на всевозможные оттенки зеленого, на десятки различных форм листьев, начиная от фиговых пятерней, удлиненных, как на срамных местах у дюреровских адамов и ев, густая зелень плюща на стене дома торцом, чуть побледней сирень, желтей акация, грубые овальные листья какого-то неизвестного происхождения, – и поняла свою неспособность описать хотя бы это, то, во что каждый день вглядываюсь, – какие там психологизмы любовного треугольника, – листья бы научиться описывать! Один листик! На улице ветер, пасмурно, сосна раскачивается над ивой, ветви ивы трепещут, сосна так и норовит достать своими иголками до ивы, но далеко, много неба между ними.

Мне меж тем следует идти в музей, разбираться с материалами для работ с детьми. Заполнять ведомость.

Ночь. Была в Музее, потом на встрече с режиссером и продюсершей. Режиссер – тяжелый случай, не знаю, как я с ним смогу работать. Он того типа, что мне противопоказан, – нет света в глазах, нет реакции, но много профессионального апломба. Я – режиссер, это мой фильм, и прочее. Дам себе остыть. ‹…›

28.11.1994