Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Мамулик, все еще никакого просветления в мозгах. Такого застойного периода не помню. ‹…› Йоран пишет книгу – «Израиль – утопия». Это сейчас актуально. Хамас, каждый день что-то. Похоже, наш народ совершенно никчемушный. Открылась сейчас история с Кастнером[232], венгерским евреем, который вел переговоры с Эйхманом, в 44-м году. 2 миллиона хотел Эйхман, он сказал, что будет отправлять ежедневно в Освенцим 12 тыс[яч] евреев, пока Кастнер через Сохнут не достанет нужной суммы. Сохнут не принимал партнера Кастнера 4 месяца. Сохнут был под Бен Гурионом, у того, увы, были прямые отношения с Эйхманом, но он не спешил и не хотел, по политическим соображениям, спасать венгерских евреев (мы вас звали, а вы не почесались, теперь получайте), в конце концов Кастнер вывез лишь богатых евреев и родственников, 1800 человек, остальные отправились в газ. Это все было известно. Когда думаешь о монашках, которые прятали еврейских детей у себя, а потом об основателе еврейского государства, – приходишь в тупик. И всякие другие истории, про Эцель и Хагану, как они топили и убивали друг друга, евреи, как пытали друг друга и приговаривали к смертной казни в 44-м году, когда шла война и было кому уничтожать евреев без них. Страшно. Сейчас наступила в Израиле пора демифологизации прошлого, – израильтяне пока еще не говорят о том, какой мор устроили они идишистской культуре, как вытравляли язык галута, как создавали нового человека, как унижали немецких евреев и как боролись с немецким языком. Но все это на очереди. Сионистские идеи сейчас уже не верховодят, на чем все это будет держаться? На вечном антисемитизме? На противостоянии? Жалко, такая красивая страна, я знаю, что, где бы ни была, это единственная страна, по которой буду тосковать физически.

Вчера мы были в Кейсарии, серое бурное море, белое небо, амфитеатр действительно заливало дождем, как написано, – все дышит историей – крестоносцы здесь шли, и ты это ощущаешь, ступая по крепкой кладке. Разумеется, в Италии тоже острое чувство истории, но здесь из Кейсарии ты едешь в Иерусалим, где все еще глубже уходит в века, – надо уметь каждый день радоваться, кто знает, что здесь будет.

30.11.94

Мамулик, наши телефонные разговоры – это нечто! Ты, такой поэт, отчитываешься мне о проделанной менеджерской работе! Просто чудо! Я так огорчилась, что не увидела Семена Израилевича по телевизору, – у нас нет русской программы. Так бы хотелось посмотреть на него, хоть по телевизору. Я работаю с детьми. Это большое удовольствие. Так, пожалуй, и войду в мыслительную форму.

В воскресенье встречаюсь снова с продюсером и идиотом-режиссером, чтобы подписать договор на работу. Я просто не знаю, как с ним делать фильм, но у меня нет другого выхода, кроме как смириться или отказаться. Отказаться так же тяжело, как и смириться. Просто дурацкая история. Жаль Фридл. ‹…›

2.12.94

Села после работы с детьми за компьютер, хотела что-то начать. Нет. В голове только наши рисунки, детские идеи. Ты не представляешь, сколько мы понаделали с детьми за Хануку! И ангелов на прозрачной бумаге несмываемыми ручками, и пейзажи тушью в японском стиле, и наброски со всего, что только останавливает взгляд, и гигантские глаза с пейзажами в зрачках, и огромные парашюты из клеенки с рисунками на ней, – еще немного, и уже нужен будет дизайнер, чтобы продумать с ним все это в пространстве музея. Леша[233], чей очерк о музее я тебе послала, каждый день приходит, так что с ним все идет проще и веселей. Это очень занятный молодой человек, тебе бы он понравился, в нем абсолютно нет черноты, и при очень четком отношении (контурном) к происходящему на свете он не поверхностен. Редкий случай, когда непосредственность приближается не к глупости, но к мудрости.

Сейчас уже вечер, скоро выпадет снег, так обещает местный прогноз. Дети ждут чуда. Постоянное общение на иностранных языках отравляет. Например, почти все диалоги в уме я веду по-английски, потому что говорю со своими друзьями на этом языке, некоторые – на иврите, и разве только с тобой говорю в уме по-русски. Читаю русскую литературу, чтобы не забыть слова, выражающие оттенки ощущений. Мой английский, так же как и иврит, очень ограничен, я почти не употребляю синонимов, объясняюсь примитивно. Половину времени существую таким вот недоумком, это опасно. Разумеется, вдохновляют примеры Бунина и Цветаевой, но это было другое время и другая история. Здесь в беседах с людьми никаких художественных текстов не возникает, никто не уточняет слова и понятия, все огрублено мыслью, сводится к передаче информации.

5.12.94