Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Интересно понять: Ахматовой это было отпущено еще до рождения или после? Насколько же ей, такой гордой, было тяжело жить! Мне-то, лишенной еще в утробе матери даже чувства собственного достоинства, куда легче влачить свое нехитрое существование. А вот умно и достойно высказать его – не хватает ни слуха, ни голоса.

Равновесие

Думала: хоть что-то перестроено,

Но на деле – все перелицовано,
А твое лицо – ты так устроена –
Не иглой, бедою зацеловано,

Смехом ее горьким изморщинено:

Правда стала ложью, гость – непрошеным,
И двуглавый в небе, что подсинено
С краю одного, глядится коршуном.

Коготь да зеленый серпик месяца

Друг о друга точатся и тупятся…
Жизнь твоя, как погляжу, нелепица,
Смерть твоя – пред Господом заступница,

Только за кого – мне знать не дадено,

Как ни морщу лоб – одна испарина:
Сколько у тебя судьбой украдено,
Ровно столько же тебе подарено[266].

Оно, Леночка, наверное, так и есть. Поэтому я и жива и еще проживу. И какое же это счастье: слышать твой голос! Он до сих пор в моем ухе живет. Почему-то я сегодня надеялась еще тебя услышать. А м.б., ты звонила, да занято было. Но еще – в прямом смысле – не вечер, а без двадцати три дня.

Интересно, что сейчас делается со Швецией в связи с твоим приездом в Стокгольм? От тебя к людям идут такие ток-волны, что многие там от тебя без ума. Ну а мать твоя – и на огромном расстоянии их ловит и безо всякой антенны. А все, все же больно жить так далеко от тебя, в смысле материи – пространства. Душа-то рядом с тобой. А все же – и глазом хочется быть неподалеку. Да не вышло. Не хватило мне той крепости, о какой я написала.

* * *

Я речами сыта ветвистыми,
И делами сыта бесславными, –
Раб крадет и грабит хозяин,
И по горло сыта убийствами
Заказными да и державными
От Москвы – до самых окраин.

Все ж надежду мою не выветрить

Да и веру мою не вытравить
Солью крови, чумой событий.
Слезы жгу, – как на коже мебельной,
На глазах лежат пылью пепельной,
Не глядите в глаза, не глядите![267]

Не глядите в глаза мои пыльные,

Твари темные, звезды небесные,
Не глядите, Авель и Каин!
У меня ведь силы стожильные,
И, конечно, нервы железные,
И, конечно, сердце что камень.

Это стихотворение, как, впрочем, и остальные, сегодня после бани и завтрака я прочла Семену. У него есть возражение против последней строки. Он считает, что «сердце что камень», русская поговорка, в данном случае не уместна. Дескать, это о жестокосердии. Как я ему ни доказывала, что это, исходя из всего предыдущего, надо понимать наоборот, он не соглашается. Предлагает стих, связанный с историей петровских времен, когда крепость-тюрьма из деревянной превратилась в каменную. Вот предложенный стих: «Да и сердце одето в камень». Напиши, что думаешь по этому мелкому поводу?

‹…› Думаю: по-семеновски – красивше, а по-моему – точней. Ну, хватит уже переписывать, на последнее и предпоследнее уже нету сил. Пусть остаются в черновиках. ‹…›

164. Е. Макарова – И. Лиснянской Август 1995

Стокгольм, август 1995

Дорогая моя мамулечка! Я не нашла дома лучше бумаги, чем эта, чтобы написать тебе хоть пару слов на ночь глядя. Пишу на программе проекта, так что ты можешь отыскать мое имя кругом. Сегодня получила по факсу приглашение из Парижа быть куратором выставки ЮНЕСКО, – детские рисунки из Терезина, – которая откроется в феврале 96 года в помещении ЮНЕСКО.

Думаю, теперь у меня будет все больше и больше работы, – как-то складывается жизнь – для себя не успеваю, но это и хорошо, наверное. Каждое утро я встаю в 6 утра и в 7 еду на работу. Вечером засыпаю в 10.30, совершенно сумасшедшее для меня расписание.

Билли прилетает сюда тоже, снимать фильм, так что мы все опять вместе, и это большая глупость, что ты не приехала, честное слово, уж на тебя у меня всегда бы нашлось время. По-русски бы поговорили! Я все последнее время пишу только по-английски, это и хорошо и очень плохо, как ты понимаешь.