Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

‹…› Мамик, Стокгольм ужасно хорош собой, спокойный, упоительно красивый город, особенно когда тепло. Я взяла с собой твой костюм и еще мне надо купить платье или что-то, так как слишком много официальных приемов, и нельзя быть все время в одном платье. Жаль денег, но придется что-то купить. Я – голый король, в смысле, что столько работаю, а не могу себе ничего позволить. ‹…›

165. И. Лиснянская – Е. Макаровой 18, 22, 25 августа 1995

18.8.1995

Доченька моя, дорогая! ‹…› Сейчас 2 ч[аса] дня, я уже слопала молодую картошку с огурчиком, укропчиком (дежурная сварила себе и мне). А до этого я сделала круг с Семеном внутритерриториальный. Он уже вышел из тоски. Я ему здраво утром говорила: ну, а тебе-то что жаловаться, вон у тебя слава какая, все у тебя отлично, тому бывают подтверждения почти каждый день. Вот стоило тебе со мной побывать на поминках (а м.б., – дне рождения у Всеволода Иванова)[268], как мне уже звонит утром Рудольфовна, что в «Московском комсомольце» (самая популярная в Москве газета) описаны, названы все, кто был у Комы (я в том числе), и сказано, что Семен Липкин сказал целую речь. ‹…›

Сегодня, вспомнила, день рождения моей сестры Тани, я ее видела только в годовщину маминой смерти. ‹…› Подсчитала в правом углу страницы, что сегодня ей – 55 лет! Просто не верится. Я помню так ясно ее на руках то у мамы, то у Томы, то у Кази[269], когда они спускались во время бомбежек в бомбоубежище. Мне как раз было около 13 или 14 лет, подсчитывать неохота, я-то бежала с мальчишками на чердак и на крышу смотреть, как бомбы рвутся. А потом мы выбегали на улицу подбирать осколки от бомб. Видимо, Манька, в каком-то смысле, в меня пошла: никакой управы. И как бы мама, казалось бы, ни махнула на меня рукой, вряд ли спокойно сидела в подвале, зная, что я по крышам бегаю. А позже, после войны, когда я на лето приехала к маме, помню, как Танька рассуждала со своей подружкой-соседкой, у которой был прелестный дед (у Тани была жуткая баба Люба, мамина свекровь): что лучше – баба и гитара или дедушка и больше ничего? Всегда выходило: дедушка и ничего лучше, чем баба Люба и гитара. Почему они так мечтали о гитаре, для меня осталось тайной, ибо в доме были баба Люба и рояль. Баба Соня, мамина мама, жила еще в Баку. И если бы меня спросили, чего я хочу, я в свои 17–18 лет сказала бы: бабу Соню и ничего. Но баба Соня, добрейшая, с еще более сияющими глазами, чем у мамы, бедняжка, хоть очень меня любила, больше всех внуков, была так занята. ‹…›

22.8.1995

Деточка моя, доброе утро! Вчера по всем телеканалам передавали, показывали Иерусалимскую трагедию. Какой ужас, доченька! Сколько евреев погибло! Сколько ранено. И из этих раненых сколько еще не выживет! Сердце кровью обливается.

Сейчас ислам набирает в мире такую силу, что, боюсь, не за горами страшнейшая война. Не хочу тебя пугать, но надо продумать, придумать место бегства, если что. А если бы вы в эти дни были дома, уж не знаю, как бы я это все выдержала из страха за вас. Но я и мои чувства – дело десятистепенное. Страшно переживаю за будущее Иерусалима, за вас моих детей, в особенности. ‹…› Как будто наяву сбылся мой тот сон, такой кровавый – залитые кровью лица, это после него я боялась несколько дней засыпать. А сегодня, т. е. в ночь на сегодня просто не спала, все думала, думала о судьбе евреев, об Израиле и Иерусалиме, в частности.

‹…› Где тут мне до стихов! А Семен пишет. У него в какой-то панцирь самозащитный одета душа. М.б., так со всеми творцами? Тогда я абсолютно никакой не творец. Моя душа даже в тонкую пленку не одета. Голая – совершенно. И мне кажется, что она не во мне, а где-то снаружи обитает.

Тем временем, по предвыборной гонке, в России все явственней обрисовывается возможность победы национал-коммунистов. Все так печально, но надо жить, поддерживая чью-то уходящую жизнь, мысленно подставляя свои плечи и душу под вашу молодую будущую жизнь, – я уже думаю не только о тебе и внуках, но и о правнуках. Свою же жизнь рассматриваю только как функцию.