Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Правильно говорила М. С. Петровых (мне это когда-то передала Лидия Корнеевна): Инна говорит только о себе, а делает только для других. М. П. имела в виду, наверное, чисто бытовые мои заботы, привоз тахты, телевизора и т. д. и т. п. Все это года два, при получении гонорара, я покупала для некоторых друзей и знакомых крупные вещи. На мелкие подарки не способна из-за дурного зрения. У меня был договор с одним водителем мебельного магазина на Октябрьском поле. Я его всегда там находила, нанимала, и мы с ним что-нибудь развозили. Я ему говорила, что я из Бюро добрых услуг. Так вот однажды я везла с ним Кларе[270] египетскую кровать, о которой та мечтала, запуталась в переулках (округ «Большой Полянки»), с трудом въехали в Кларин двор. Так вышло, что я очень куда-то спешила и, когда мы с ним на лифте привезли кровать и позвонили в Кларину дверь, то с Кларой я ни на минуту не осталась вдвоем, просто внесли, и я бросила: «Спешу, спешу». Обычно, когда он доставлял, скажем, М. П. телевизор (мы называли его «красавец»), я задерживалась на 10–15 минут, а потом либо ехала с ним, но чаще всего спускалась и расплачивалась. А тут на его глазах я распрощалась с Кларой: «Спешу, спешу». И водитель мебельного фургона, когда мы уселись в кабину, возмутился: «Что же тебе за “добрые услуги” даже трешку не дали?! Что же это за “бюро”, и что за такая работа неблагодарная!» Он так расчувствовался, что сказал: «В следующий раз бесплатно повезу». Загадочен русский человек, да и всякий. ‹…›

25.8.95

«Наступила весна», моя деточка. «Но откуда такая печаль, Диотима?» А оттуда, из телефонной будки. Я, как и собиралась, позвонила тете Лены Кешман, она мне сказала, что сегодня на рассвете ей звонила Лена. Узнав, что я хочу тебе передать деньги, возразила: «Но ведь Лена хочет им помочь, а не наоборот». ‹…› Расстроилась я – ну просто жуть как.

Что это? Что это так прилепилось ко мне?
Словно живое перо к птице давно не живой?
– Это я тенью пишу по солнечной стороне,
Это я светом пишу по стороне теневой[271]

.

Ленусенька! Понимая, что завтра тебе напишу последнюю страничку или две, никак не могу прекратить свой монолог. Ты мне пишешь, мало того, пишешь прекрасно, у тебя такая информативность, какую бы я уместила в длинные эти 53 страницы, а у тебя на трех-четырех. Вот что значит не владеть ни слогом, ни смыслом. Такая мамаша, ничего не поделаешь. А м.б., это уже старческое многоговорение? Но поверь, сейчас мне оторваться от бумаги – все равно что оторваться от подола твоей юбки. А когда-то, ах, как это было давно, ты крепко вцеплялась, держалась за мой подол: «Мамина, мамина!» И вот парадокс: из такой дикуши (всех сторонилась) вышла такая многообщительная женщина-красавица. А я наоборот – стала старушкой-дикушкой. Но «старушка» предполагает исхудалое сморщенное существо, я же снова раздалась, 63 кг, а ведь было уже 55 кг. И куда это меня прет! Видимо, только душа скукожилась и так держится за тебя, тоненькую, стройную, прекрасную. ‹…›

166. И. Лиснянская – Е. Макаровой 6, 10–11 октября 1995

6.10.1995

Впервые в Европе.

Дорогая моя доченька! Видимо, это письмо будет неким предисловием к моей автобиографической книге, которую я, е.б.ж., напишу[272]. Мне многие давно и часто советовали запечатлеть на бумаге и мои устные бытовые рассказы из бакинской жизни, и историю с «Метрополем», дескать, помню так много смешных подробностей, – и воспоминания о разных литераторах, в частности, об Арсении Тарковском[273]. И все-то мне было лень взяться за автобиографическую прозу. Да и времени не было. И вдруг здесь, в Германии, а именно почти в 200 км от Гамбурга, в 16 км от небольшого городка Ольденбург, да еще в 3 км от деревни Зиген, пансионата фонда Тепфера, я взялась за перо. Казалось бы, впервые в Европе. Езди, ходи, осматривай. Да не тут-то было! Вся моя судьба какая-то наоборотная (оборотень здесь ни при чем).

Жизнь моя все, что угодно, но только – не драма. Из драмы нет выхода никакого. Из трагедии – всегда есть выход. Более того, у трагедии всегда возникает оборотная, комедийная сторона. Считай – орлом лежит жизнь моя – трагедия, решкой – сплошная комедия. Чаще всего я буду писать о той стороне судьбы, которая повернута ко мне решкой – сплошной смех. Иной смех, чем в твоем романе «Смех на руинах», не абсурд бытования, а нелепость. ‹…›