Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

‹…› Мы часок отдохнули с дороги и вышли на улицу. Улица многолюдная, широкая, шумная. А ты прекрасно знаешь, что я по Москве, мягко говоря, гулять не умею. Решили дойти до ближайшего угла, до светофора, ибо дорогу переходить в городе я также не умею. Семен шел и разглядывал вывески на магазинах, дверях и т. п. Он обожает запоминать путь по объявлениям и вывескам. Он читал и переводил мне с немецкого, в котором я ни бум-бум, вот тут такой-то юрист дает справки по таким-то вопросам, а тут доктор такой-то дает советы по профилактике. Витрины я и сама понимала. Однако чувствовала себя на широкой улице со встречным потоком людей и машин весьма напряженно и почему-то не дивилась, а только мечтала скорее дойти до угла и свернуть в какой-нибудь узкий пешеходный переулок. Надо сказать, что меня, к моему ужасу, ничего не потрясает и не потрясет, видимо, ни в какой загранице. Поэтому и здесь будет минимум описания. До 1979 года я числилась невыездной. С 1980 года я стала выпираемой за рубеж органами КГБ. А в 1989 году, когда я по приглашению Бостонского университета вылетела на Ахматовские чтения в Америку, мне уже стукнуло без месяца 61 год. Помню, перед отъездом меня задумчиво предупредила Наташа Крымова, критик-театровед: «Знаешь, ты никогда не была за границей и лучше ее не видеть. После нашей нищеты получишь шок, как в Америке, так и вернувшись из нее». Никакого шока я не получила. Да, в 89-м наши прилавки были еще совершенно пусты, а если что-то выбрасывали на них, то очередь. Но в Бостоне и в Нью-Йорке, в Вашингтоне и в Колубмусе, где мы с Семеном были, я (благо получила гонорар за ардисовскую книжку стихов и за поэтические вечера) заглядывала только в те магазины, где покупала с помощью друзей необходимые вещи для себя и Семена, а главное, бесконечное количество подарков. Так, одних только недорогих часов для разных знакомых мы накупили штук тридцать. Совершенно пренебрегли непременным тогда набором привозимого из США: телевизором с подставкой, двухкассетным магнитофоном и, у кого денег поболе нашего, компьютером. Как всегда в быту мы оказались с Семеном абсолютно непрактичными, м.б., это свойство помогло лично мне избежать шока. Да меня и не интересовало, сколько тортов, колбасы и т. д. и т. п., – это для меня чужая жизнь и чужая сказка. Не следует делать отсюда вывода, что я витаю в облаках. Нет, я люблю вкусно поесть, жить при удобствах. Но умею и без вкусного и удобного. Это дает большую свободу русской душе, а что она у меня русская, в этом я не сомневаюсь. Для меня душа – это русская речь. Она же, русская речь, и родина моя. Потому-то я и не рванула вслед за тобой в Израиль. Гоголю не мешало, имея русскую душу, жить и писать в Италии. Но я не Гоголь, не Бродский. Я – русская домоседка, изредка пишущая себе на потребу стихи. Не имея в виду какого-либо читателя, а лишь избавляясь от перегрузки эмоций с помощью стихов. От мыслей мне избавляться не надо, у меня их почти нет. Есть думы, но это иное понятие, очень русское понятие, мало общего имеющее с работой интеллекта. Я обыватель, хотя и «наоборотная, неправильная». Второй раз за границей родины чудесной я была в 1991 году вместе с Семеном в Израиле. Такое счастье мне выпало, чтобы повидаться с тобой и внуками. Ты организовала нам приглашение мэра Иерусалима, конечно, его не я заинтересовала, а Липкин. Я вообще, кроме тебя и Семена, никому не нужна и не интересна. Я есть не постоянная величина, а функция. И об этом я напишу в своей, как теперь понимаю, незамысловатой автобиографической книге[275]. Вот Израиль, в особенности Иерусалим, меня действительно потряс. Я попала как бы в Библию, которую всю свою сознательную жизнь читаю, как правило, ежевечерне. Оказалось все рядом, от Стены Плача до храма Гроба Господня, кажется, метров 200 вверх. От гробницы царя Давида до усыпальницы Матери Божьей я насчитала ровно 33 шага. А Гефсиманский сад, где олива цветет еще со времен Христа! Более, куда бы меня ни водили, как мне кажется, я уже ничем не потрясусь.