Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Подумай, вчера написала тебе столько – и текст пропал! Как это может быть?! А писала я тебе про Мишу. Ты для Миши – надежда и единственная зацепка за жизнь. Подумать, как бы ему было плохо, намного еще хуже, если бы он не верил – все, что можно, делается, он не один, он не брошен в пасть судьбы, напротив, кто-то родной пытается его из этой пасти выволочь, и как раз поэтому он хочет жить, и все благодаря тому, что ты с ним, не формально, а всей душой. То, что ты на этом теряешь силы, – факт, но, кто знает, может такой опыт сострадания, близости с такой несчастной душой, как Миша, – это и приобретение. Я думаю, как страшно было бы Эфроимсону умирать в одиночестве, если бы не было рядом меня и Лены. И то, что Лена забрала Эфроимсона умирать к себе в квартиру, искупает все. Мишины племянники и племянницы вели себя точно так же и со своим отцом, ничего удивительного. Мне их не жаль, но они плохо воспитаны, увы. Например, Семен Израилевич помогал своим опальным друзьям, но дети этого не знали, дети не сталкивались у себя дома с чужими бедами, никто не приводил домой, думаю, заблудших собак или неприкаянных людей, – откуда им знать про дружбу и деятельное, сердечное участие в жизни других, если этого не было в их опыте?! Наши дети, к счастью, другие. Маня ходит помогать слепым, в их интернат, Федя возит свою старушку на физиотерапию, хотя у нее и скверный характер, я бы ее не выдержала, а он это делает без единого слова жалобы, дошло до того, что старушка считает Федю самым лучшим из своих детей, ее дети мечтают, чтобы она скорей померла, а Федя ее возит на лечение.

Держись, мамик, и Семена Израилевича целуй. ‹…›

168. И. Лиснянская – Е. Макаровой 29 ноября 1995

29.11.1995

Ленусенька! Я потихоньку прихожу в себя. Спасибо тебе за письмо, где ты старалась укрепить мой дух. Я теперь переиначила пословицу «Береженого Бог бережет», вернее продолжила, – «Берегущего Бог бережет». И вот я осталась жива, несмотря на «скорые помощи», которые мне снимали острые приступы мерцательной аритмии, даже в Мишиной реанимации мне делали внутривенные вливания. Я-то ведь все таскала и таскала туда доллары. Даже оформление Мишиной смерти, дела с погребальным агентством, с крематорием, – всё, всё пало на меня. ‹…›

Теперь я о Зигене вспоминаю как о благословенном месте, где встретилась с тобой. Боже мой, какой это был счастливый день в моей жизни! А об этой фрау я уже в Гамбурге ни разу не вспомнила, и Шмидам вспоминать об этом и обсуждать не рекоменовала. Егер, выехав из Зигена в Гамбург, поднял волну, позвонил Шмиду и всё рассказал. Шмид позвонил нам: «Завтра же за вами приеду». Но я сказала, что все хорошо, что мы никак не хотим их стеснять в их дому. Завтра – это было 11 октября. ‹…› 13-го октября Шмид все же за нами приехал, так как договорился насчет слухового аппарата для Семена, что и выполнил блестяще. Шмид же оказался талантом, чего я совершенно не ожидала. Мы обменялись книгами; я подарила «После всего» и «Шкатулку», Семен – «Вторую дорогу» и «Перед заходом солнца», а Шмид нам – свою книгу «Поэзия в прозе». Как же я была рада, что попала в дом к подлинному таланту. Ведь талант – такая редкость[278].

Будучи изначально структурным концептуалистом, Шмид, как всякий талант, вырвался из рамок школы. Одна только статья о «Гробовщике» Пушкина чего стоит! Новый острый взгляд, новое прочтение, новый анализ. ‹…›

Накануне нашего отлета Вольф Шмид и Ира попросили нас почитать стихи. Я прочла 7 или 6 стих[отворений]. Семен 12–13. Реагировали они на мои стихи безмолвно, но горячо. После того как я прочитала, Ира стала на колени и начала целовать мои руки. Перед сном Семен сказал: твои стихи им понравились больше моих. А я: «Семен, просто они не ожидали от меня хорошего, как я не ожидала, что Шмид – талант». Однако утром, когда я поднялась из своей комнаты раньше Семена, Шмид высказался: «Только не говорите ему (Семену), но ваши стихи мне нравятся больше парадоксальностью мысли, музыкой и остротой чувства». Не скрою, что мне было приятно это слышать именно по причине того, что я приехала как дырка от бублика, Семенова жена.

Конечно, Шмид ошибается в данном случае, но именно в данном случае его ошибка мне приятна. Я же ему высказалась о половине его книги: «Гробовщик», «Метель», «Поздние элегии Пушкина», где он сделал текстологическое открытие. Всегда и все полагали, что Пушкин как бы и не заметил Тютчева, что правда, если исходить из его высказывания: «Что сказать о Киреевском, Хомякове и Тютчеве? Из них первые два безусловно поэты». И вдруг Шмид показал, как внимательно был прочтен и учтен Тютчев Пушкиным, – две строфы Пушкина совпадают со строфами Тютчева. Надо же, этого из русских пушкинистов никто не заметил.

Но я сделала Шмиду ряд замечаний по русским пословицам и поговоркам. У него многое базируется на поговорках, пословицах и идиомах. Он, крайне самолюбивый, благодарил меня и обещал все учесть в переиздании. Семен также выделил «Гробовщика».