Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Я, закаленная в пещере Иоанна Крестителя[281], с ног не свалилась, хотя их не чувствовала. Все эти сорок минут, обняв меня сзади, удерживала меня на ногах Наталья Солженицына, и при этом говорила, как они с Исаевичем меня любят, что он прочел мою «Шкатулку» и сказал: «Ни один литературовед ничего не заметил, это только могла понять, проанализировать только такой крупный русский поэт, как Лиснянская, она меня целиком убедила». И еще. «Он постеснялся к вам подойти и познакомиться, но глаз с вас не сводил». А я ей: «Наташа, какая странность, мы с вами познакомились 30 мая на могиле Пастернака и вновь встречаемся на кладбище, на этом же, Лидию Корнеевну хороним, я тоже хочу здесь лежать».

После того как уже бросили по горсти земли на, наконец, опустившийся гроб, Наталья меня повела к машине. Все, а всех было не менее 300–500, были приглашены в ресторан «Сетунь». ‹…› Было много достойных и порядочных людей. Стали говорить речи. ‹…› Поминщики один за другим начали говорить не о Лидии Корнеевне, а о том, как она их любила, т. е. о себе. Все потихонечку шло к тусовке. ‹…› Меня увезла на своей машине директор какого-то музея, сейчас не вспомню. Но все равно это было самое достойное собрание людей, какое я уже не видела много лет. Люша вела себя изумительно. Сегодня утром она позвонила и благодарила меня, расспрашивала, не слишком ли измучилась я на морозе и вообще, снова говорила о тебе. Исключительной чести человек. Еще спросила: не было ли позора? Нет – не было! Сегодня целый день звонки, дескать, увидели меня в трех программах по TV, всякое любопытство. ‹…›

Очень, доченька моя, тоскую по тебе, хотя понимаю, что мой к тебе прилет – не подарок. Но я все-таки мало побыла – 7 дней. Я и вправду вела себя навязчиво и занудно. Но ты, милая моя, не серчай. Это я от обалдения и беспокойства. ‹…›

13.2.1996

Моя деточка, твоя Чарли Чаплин и Обломов со всем справилась. И с показаниями счетчика, и с уплатой. ‹…›

Семен так пристал ко мне, что с ужасом, но дала ему прочесть мою «воспоминательность». Он в восторге: «Даже не мог представить себе, что это так много можно написать о Тарковском, поэт хороший, но неизвестно (вечное семеновское), будут ли читать его в следующем тысячелетии? Но получился очень живой характер, просто произведение. Я думал, что ты себя будешь выпячивать. Но твой характер – очень живо виден, хоть ты себя на авансцену не выдвинула». У него было несколько, как он сказал, корректорских замечаний, и все по делу. Я поправила. Правда, Семен сделал вывод: «Все-таки ты немножко в него влюблена, и если бы не было меня, то неизвестно, что было бы»… Я, конечно, смеялась: «Но ведь ты был!»

‹…› Эти дни буду тебе пописывать что в голову придет – так мне легче жить. Было бы совсем легко, если бы твоя «Черняховская» находилась, как здешняя, за углом. Но, увы. ‹…›

14.2.1996

Ленусенька, дорогая моя, любимая! Доброе утро, дай Бог, чтобы у тебя все утра, дни, вечера и ночи были добрыми! ‹…› Вчера вечером Машка взяла мою рукопись «Отдельного» довести до дела на компьютере. Мне было жаль расставаться с писаньем, правкой и т. д. и т. п. Писание – единственное мое спасение все время, сквозь все, тревога за тебя, за твое поведение. Эгоистично и писание тебе писем меня спасает.

Вчера на ночь, до Библии, прочла очень умную статью на всю полосу в «Литгазете» Фазиля Искандера. Смысл поверхностный в том, что истинная литература приносит успокоение. А ведь я именно это слышала от многих, как я уже на кухне говорила, – начиная с Сережи и кончая Лидией Корнеевной. Стыдно признаться, но меня эта статья, в смысле успокоения, успокоила. Так, до того, Семен просто вывел меня из себя: «Почему на наши книжки никакого отклика? Значит, в наших книгах – порок? Мы сами в этом виноваты?» – «Ну что ты обо мне говоришь “мы” – ведь тебя то и дело цитируют, ставят к статьям из тебя эпиграфы, при чем тут ты? Хорошо, я согласна, я – бездарна». – «Но на мою-то книжку был лишь небольшой отклик в “Книжном обозрении” – и более ничего, никакой серьезной статьи». – «Сема, давай договоримся, никогда не смей употреблять местоимения “мы”. Ты что, садист? Начни думать с того, что тебе сразу дали и Пушкинскую премию немецкую, и Государственную единогласно, которую только в президентских кругах вычеркнули. Ты был в шестерке на Букера. Так почему ты соединяешь меня с собой? Постыдись!» Эти глупости, как и «до бездарности тебе еще надо дорасти», меня почему-то вгоняют в депрессию. Захотелось отвернуться к стене, ни вставать, ни есть, ничего.

‹…› Ну что это такое сидит в Семене? Как только кто-то что-то говорит мне доброе (скажем, на похоронах Наталья Солженицына), как он начинает меня опровергать. В чем дело, – я этого никогда не пойму. И почему от его «выступлений» я лишаюсь душевных сил – тоже не пойму. Прости, что пишу тебе об этом. Но когда пишу тебе изо дня в день, то получается повседневная дневниковость. ‹…›