Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

И вот я буквально осязаю то расстояние, которое между нами. Ты права, да – это нелегко. Матери – в особенности. Но жизнь есть жизнь, и, м.б., она подкинет мне возможность быть неподалеку. Не впритык, но близко. Впритык – всем тяжело. Такой штуки я тебе не подстрою. В крайнем случае, не на Васильевский остров, а в Израиль: «Близко, в дом престарелых, я приду умирать».

Но хватит умирать. Все! Амба. Думаю, смерть Сережиной сестры (как жаль ее, еще – молодая) последнее наше горе. Уж мне кажется, жизнь дает нам хоть какую-то передышку от похорон. От них никто уйти не может, – но не подряд же! ‹…›

183. Е. Макарова – И. Лиснянской 14, 17, 20, 28 августа 1996

14.8.1996

Получила от тебя письмо от 17 июля, что называется, и года не прошло. Знаю, что сегодня Сережа с Яной поехали к вам, так что хоть он расскажет, как вы на самом деле.

Твое письмо мне показалось попыткой развеселить меня. Мол, что ж, не буду печататься, зато буду жить спокойно. Но мама, если у тебя вышла осечка с книгой и Тарковским, это вовсе не значит, что надо принимать такое решение. Ведь ты в последние годы могла публиковать практически все, что выходило из-под твоего пера, и два случая могут рассердить, но уж не настолько. Может, я пишу это со своей стороны, потому что не избалована публикациями, все же лучше людям читать настоящие вещи, твои, чем словесный мусор, подумай о читателях. Ты пишешь для себя, но публикуешь не для себя. Не предлагай сама, как всегда ты делаешь, но, если просят и есть, что дать, не надо отказываться, так мне кажется. Я живу вдалеке от всего, что называется если не литературой, то литературным процессом, и мне иногда бывает одиноко. Но ты, как ни говори, живешь среди писателей и читателей, которые тебя любят, знают! ‹…›

17.8.1996

Сережа приехал, наконец-то я услышала из первых уст о тебе, как ты выглядишь, о чем говоришь и т. п. Это меня утешило, вместе с письмом и стихами[294].

Мамик, видишь, какие стихи ты написала, очень здорово.

Не будь снобкой, не надо тебе, чтобы Кома тебя признавал. Он совершенно из другой оперы. Он направляет свой бинокль на мысли структурированные, а не бегает с сачком за тенью. Ты неуловима для него. Про тропы – бред полный. Не упражняйся в бухгалтерии ямбов.

Сережа привез дневник своего отца, когда тому было 19–23 года. Это нечто! Произведение литературы. Деревенский мальчик в Петрограде изучает на курсах русскую литературу, готовится быть учителем словесности. Какой язык, – какие наблюдения! Как его обломала совдепия, умерщвление человека при жизни. ‹…›

20.8.1996

Дорогая мамочка! От жары слипаются мозги. Сегодня днем было 38 градусов, и все же я сидела все это время перед компьютером – систематизировала материал по Терезину. Я жалею, что послала тебе набросок – просто хотела показать, в каком направлении я двигаюсь, в каком жанре. Теперь это имеет совсем другой вид, и в конце будет иметь третий вид – это как скульптура – сейчас лепится первый слой по каркасу, так что нет смысла говорить ни о фактуре, ни о методе лепки – такие заготовки нормальные люди никому не показывают, разве что самым близким. Чтобы сказать им – вот так будет строиться вещь, в таком направлении. Поскольку ты для меня и есть такой человек – я тебе послала набросок, точно так же я тебе посылала, если помнишь, набросок романа, и он тоже вызвал целый ряд справедливых замечаний. Сейчас вещь проясняется – но теперь я пришлю тебе ее только в окончательном виде, хотя было искушение послать тебе все 100 стр. до Терезина. Но лучше подожду.

Сегодня с тетей Идой и Сережей были на кладбище у дяди Мили. После кладбища – традиционный обед с фаршированной рыбой, опять все та же голова, но только очень жарко и не хотелось есть, но я съела, во имя сохранения традиции. Количество фосфора в мозгу резко возросло, и если бы не марево в башке, то рыба бы точно пошла на дело литературы.

Маня и Федя встретились в Вене, живут в доме архитектора Георга Шрома, который, напротив, улетел в Лос-Анджелес встречаться со своим дядей (90 лет), – тот, в свою очередь, уехал из Вены до войны, был баухаузовцем, фотографом, весьма третьестепенным, в 58-м прославился своей книгой про американских индейцев, стал знаменитым американским писателем и исследователем, – а считался отъявленным лентяем, и его отправляли к Фридл в Прагу, чтоб та дала ему толчок к активному творчеству.

Я же послала для той же цели Маньку к Эдит – и, кажется, правильно поступила. Может, она, к годам 50-ти, напишет книгу о бедуинах в Израиле.

Настроение у меня хорошее, – давно забытое ощущение наличествующего, но никак и ни в чем, кроме исследований, не проявлявшегося дарования, возникло вновь, – и я гоню на всех парах, пока ничто не мешает, кроме уже упоминаемой жары.