Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Деточка моя, доброе утро! Какова, интересно сейчас у вас погода? У нас пасмурно, но для ноября очень тепло – 4–5° гр. а то и все 6–8°. Обычно в эту пору идет снег и уже не только идет, но и лежит. ‹…› Я тебе уже писала, что купила электроволновку из своей премии, ее уже заземлили. А я сама все еще не только боюсь к ней подойти, но и себя заземлить. Писание – чистое заземление в чистейшем виде. Что я под этим подразумеваю? Я прочла и не однажды биографии и родословные русских поэтов и прозаиков и увидела: почти все созидающие личности, художники кисти и слова – вне нормы нервно-психической. Например, тот же Ван Гог, Гоголь, Достоевский, Толстой, Пушкин, наконец, с его выраженной циклотемией, были бы просто сумасшедшими, если бы не писали. ‹…›

В прошлом году, после смерти Миши, на которого у меня ушло столько добровольных сил, меня уже от полного душевного краха спас Тарковский, т. е. писание о нем. Публиковать вызвался после грубого отказа «Знамени» и др[угих] «Стрелец», и «Третья волна» хотела издать отдельной книжкой, я остановила и то и другое. Вот что я сдам в архив – это точно. ‹…›

Вот меня назвали в «Московских новостях», я бы сказала, обозвали, «нравственным компасом» – шумок пошел из-за премии и вставания. ‹…› А мне с собой не соскучиться – прошло почти что бедро, а лишь проснулась, жутко заболела рука – от плеча до локтя, видимо я руку придавила сном о моей вине пред твоей судьбой. И надо же – левую. ‹…›

192. Е. Макарова – И. Лиснянской 27–28 ноября 1996

27.11.96

Мамик, все утро хотела написать тебе что-то хорошее. Но завозилась с разными делами, и уже нужно отправляться в музей. Я несколько устаканилась. Читаю, перевожу (с чешского). Читаю по-чешски и по-английски, думаю по-русски, преподаю на иврите. Без особого, признаюсь, удовольствия.

Погоды стоят теплые, весенне-осенние. Сегодня по дороге с почты купила цветы, захотелось – и купила. Теперь они у меня стоят на подоконнике, в вазе Луизы Вольдемаровны.

В принципе, если посмотреть, сколько я понаписала и понапереводила и понаисследовала за осень, – это отдельная книга. Подумала, а почему бы не издать все, как есть, вместе. Одна осень. Пока не все описала из документов, во всяком случае, дисциплинировала себя и каждый день работаю, вставать стало утром легче.

28.11.96

Еще один почин – плавала в бассейне, записалась к косметичке. Работаем над собой. ‹…› Сегодня днем я относила ключ от класса в музей, ну, заодно прошлась по залам. Мексиканские скульптуры – глина – вот силища, сколько ни смотрю на них, не надоедает. Носатое существо под зонтом (зонт как миска на палке), человек поймал зверя, а зверь совершенно такой, как он сам, только стоит на четвереньках, – неужели у них было чувство юмора, 300 лет д.н. э.?

Из современного я люблю две картины Кифера, немецкого художника, родившегося в войну. Огромные коричневые полотна, в которых сначала видишь землю в колдобинах и траншеях, а потом – видишь все, вплоть до пейзажей вдалеке, краски – охра, коричневая, черная, – никаких других цветов. Жить рядом с коллекцией мирового искусства – это просперити, как ни говори. Тут тебе и шумеры, тут тебе и импрессионисты, – никогда не надоест.

Хотя я как бы внутренне решила, что это мой последний год преподавания. Хватит. Ровно двадцать лет.

193. И. Лиснянская – Е. Макаровой 28–29 ноября 1996

28.11.1996

Разборка писем

Деточка моя! Вчера я начала разбирать письма, все твои, что из Израиля, у меня хранятся в большом целлофановом мешке. Но в общей массе писем оказалось очень много твоих – мне в Дилижан – 1-е, с пониманием и прощением. Много с Рижского взморья, когда ты еще не была замужем.

Боже ты мой! Сколько в твоих письмах любви и непосредственной заботы, ума, понимания меня, утешения меня! И чтобы закончить с сантиментами, остается только сказать – пространство, более чем время, стоит непрозрачной стеной, а время, как стекло в Шереметьевском аэропорту, все дальше уносит то, что связывает мать и дочь. Там дочка – точка, которую я обожаю, боготворю, стоит, растерянная перед жизнью напряженной и поневоле жесткой. Когда я прочла под одним из писем: «твоя единственная дочь», я разрыдалась. Вот и сейчас, пиша тебе, поплакиваю. В дальнейшем не буду, по крайней мере месяц-другой, перечитывать те письма и с крыши, где ты уже с детьми. И – вообще.

Разборка писем оказалась для меня тяжелой не столько эмоционально, как физически. Я даже и не думала, что мое сердце столь «крипкий как куриный гавна» (так о своем говорила бакинская соседка – татарка), что даже много двигать руками этому «крипкому» противопоказано. Вчера трудилась, сегодня с 7 до 10 утра, – и пульс как поехал, да как поскакал – жуть. Ну мне сделали укольчик (соседка-медсестра), все я попринимала и сейчас опять как ни в чем не бывало пишу тебе, мое солнышко.