Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Доченька! Вот бы нас сложить и поделить пополам! Я могу делать только одно дело, ничего ни с чем не совмещается. Переводила – только переводила. Писала тебе письма длиной в десять метров – только писала письма. Попробовала совместить строительство лоджии с переводом и так переутомилась, что ночью один и тот же кошмарный сон – чего-то я в подстрочниках не поняла, и у меня все получилось не так. Просыпаюсь, а у меня не было тех подстрочников, какие я не поняла. Сегодня ко мне придет работодатель из Библиотеки иностранной литературы за Мистралью. Скорей бы я отдала, м.б., кошмары прекратятся. А то я и днем меж всеми заботами все пересматриваю свою работу и вижу – из рук вон плохи, некоторые стихи – переводием так и прет.

‹…› Леночка! Большую часть твоих писем, где нет личных мотивов, тайн, а это – большинство, я с ясным умыслом отдала в ЦГАЛИ, где открыт мой фонд. Мей би, подумала я, от меня именно твои письма останутся, ведь в твоих письмах все – о твоей работе, все о Катастрофе и о людях в ней. ‹…› Сейчас, т. е. через полчаса, ко мне приедет Изольда разбирать книжный шкаф, ненужное – на помойку, некоторые книги с автографами – в ЦГАЛИ. Освобождаюсь от лишних вещей. И лишь твои письма, где, подчеркиваю, нет почти ничего личного, будут ценностью в моем архиве. Себе я оставила те, главным образом – последние, с которыми не в силах расстаться. ‹…›

Непонятно, где что начинается в жизни и где что кончается. Ты знаешь, но не всегда этим правильно распоряжаешься, т. е. – собственным талантом, это я о писательстве. Но то, что ты подвижнически совершаешь ради тех, кто принял многомиллионную гибель, – на это подвижничество твое не хватило бы и 100 человек, а ты это делаешь одна. Человечество делится на идеалистов и циников. Ты – идеалистка. ‹…› В тебе есть необходимая для жизни доля бытового легкомыслия, я этого лишена. ‹…›

24.12.1997

Доброе утро, мое солнышко! Сегодня проснулась очень рано, выпила кофе с сыром и за письмо. Видимо, Габриеле Мистраль не нравятся мои переводы, она, как и Ахматова, когда я писала свою «Шкатулку с тройным дном», устраивает мне ночные кошмары. Снова всю ночь снилось черте-что в связи с Мистраль. Скорей бы забрали у меня эти ее подстрочные и мои стихотворные переводы!

Неужели у вас тепло? Просто не верится, что где-то может быть солнечный день в 15–20°. У нас морозы то сильные, то совсем слабые, никак мне к ним не привыкнуть. У нас зима. Но «никто не торжествует, никто не обновляет путь». А надо ли его обновлять? В России всякое обновление приводит к разрушению. Центр Москвы стал очень красив, весь высится и светится. Производится, однако, какой-то косметический ремонт, а все механизмы созданий рук человеческих, да и само человечество, бесконечно взрывается: в небе – самолеты, на земле – здания и души. ‹…›

Я за письмом и сигаретами не заметила, что уже 8.30 утра. Скоро буду одеваться, каждый выход для меня – событие. Выезд куда легче – завязала бантик, вставила зубы – и в машину. Но подобное бывает очень редко и связано с каким-нибудь вечером, чаще всего – вечером памяти. Но вот был вечер «Ариона» в малом зале ЦДЛ. Я не могла не поехать к тем, кто дал мне премию. (Правда, мне, как всегда с премией не слишком повезло – 3 миллиона, а в этом году уже – 2000 д[олларов].) Выступали: Рейн (через силу), Кибиров, Шкляревский, Гандлевский, Кушнер и я. Опять я, как в «Метрополе», все – знаменитости, кроме меня. А тут – все лауреаты Государственных премий, и только двое Пушкинской, как Семен, и букеровской и антибукеровской (Гандлевский). И как только я попадаю в такой цветник?

Но встретили меня, пожалуй, лучше всех. Видимо, я – нонешний Эдуард Асадов. Когда бы я ни выступала, волнуюсь как в первый раз. М.б., это мое волнение и передается слушающим – в основном также пишущим. Загадка. После этого спонсор учинил для выступающих невероятный банкет. Я просто опьянела от жратвы, вышла, качаясь, до машины. Забыла о диете и так наелась – до опьянения. Это было 17 декабря.

‹…› Еще раз перечитала твое письмо. ‹…› Еще раз переболела душой за цыган, как ты коротко и занозно («штыри») описала их ужас и свободолюбие в глазах.

‹…› Насчет Москвы. Мне кажется, что ты самоохранительно не хочешь приезжать – все эти жалобы, просьбы, канючанье свалятся на тебя, а ты, бедная, чем можешь помочь? ‹…›

26.12.1997

Доченька! ‹…› Вечером с Лидой были в Болгарском центре у Босенко. Там меня оккупировала Наталья Дурова и все о себе рассказывает и рассказывает. Она приехала с питоном, удавом и всей своей дирекцией. Вышла она к собравшимся (зал – 100 чел[овек] – был полон) и то же самое начала: как по миру ездит со своими зверями-питомцами, как детдомам помогает, как выбрали ее в Академию наук, а потом вдруг ляпнула: среди нас находится лучшая поэтесса России Инна Лиснянская. Потом удава проносили меж рядами, и каждый мог его погладить, я находилась в дверях с конца и тоже приложила ладонь – впервые трогала змею, а тут еще – удав! Черно-серый чешуйчатый.