Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Деточка моя, что-то у меня происходит полная путаница в датах и кошках. Вчерашнее письмо я тебе датировала 26-м, а было, оказывается, 27. Вчера ты мне позвонила вечером, как хорошо, мы даже посмеялись. Действительно, я живу совершенно новой на старости лет жизнью. И как тут не смеяться? Главное, прошло очень тяжелое состояние, а там уже все равно, где и как жить. Тут я боюсь мышей, Семен боится котенка, котенок, по-моему, тоже боится мышей, – растительно-животный мир замкнут и орешечен. Сегодня отдам Мусичку и приманю рыжую Фиску, которую Семен ввиду ее разумности и взрослости, хотя молодая, не боится, а всего лишь опасается иметь с ней дело.

В той моей, другой жизни я писала автобиографическую прозу на фоне езды по Швейцарии, поэтому повествование было быстрым, одно цепляло другое по ассоциации. Теперь есть неподвижность, и я, если найдутся силы, неподвижно буду кое-что вспоминать. Например, я кое-что написала о Марии Сергеевне, и опять же непоследовательно, а урывками. И характер ее не до конца ясен. У меня же здесь оказалось ее письмо. Я собираюсь его переписать в файл и откомментировать, тогда многое в ней станет понятным, хотя, естественно, не прозрачным.

‹…› Я все-таки, наверное, решусь послать тебе то, что написала. Многое – черново, многое недопустимо откровенно. Вряд ли я смогу работать над этими 215 страницами. По идее это – была всего 5-я или 6-я часть из того, о чем мне хотелось написать. Но это было и в самом деле в другой жизни, даже смех над самой собой. Я вообще хотела брать исключительно смешные стороны своего характера и постоянно либо эпизодически встречающихся мне людей. Но когда при этом все хочешь написать без утайки, поневоле пишешь о том трагическом, что пережила. Единственно, что мне хотелось оставить в стороне, это мою интимную жизнь. Я ее миновала. Личную – нет, лишь интимную. ‹…› Открыла папку, оказалось, что у меня отвращение ко всему написанному, отвращение с первых страниц. Я захлопнула свое произведение и с этого захлопывания, м.б., у меня и началась депрессия. ‹…›

29.1.2000

Доченька, дорогая моя! Отправила тебе свою биопрозу и немного обеспокоена. Упоминается в ней папа не слишком-то любовно, но и не враждебно, все трудности моего существования с ним я не хотела описывать, как и не хотела описывать, как начала с ним пить. Так же не хотела писать, что он поэт, это меня ко многому бы обязывало. Если бы я даже написала о лучших днях с ним, то пришлось бы говорить, каким образом эти дни, а они были, погибли. Вместе с двумя нерожденными детьми. Прости, что напоминаю, зная, что ничего плохого ты о своем отце не желаешь слышать. Дурные же черты своего характера и ситуации, связанные с этим характером, я, не щадя себя, как мне кажется, начала изобличать. ‹…› Так или иначе, я чувствую, что зря тебе послала свою автобиографическую, с некоторыми художественными отклонениями, вещь, т. е., как я думала, пятую или даже шестую часть вещи. По замыслу, хотя и туманному, у меня должна была еще возникнуть Садово-Каретная, разные поэты, начиная с Окуджавы, кончая Вознесенским и Куняевым. Переделкино с Корнеем Ивановичем, вралем Межировым, Катаевым, Айзенштадтом и еще со многими разнокалиберными писателями и людьми. Характеристики людей должны были перемежаться с комическими, да и с трагикомическими ситуациями, связанными с уймой лиц, а также с неправильным моим максималистским подходом (к примеру, Рейн, да и многие и многое). То, что собираешься писать, лучше всего не рассказывать, хотя в моих рассказываниях план весьма приблизительный, он все время нарушался бы ассоциативным уходом то в одно, то в другое. Да и вся книга должна была бы иметь уже свойственную ей или мне манеру. Но поскольку я больше ничего писать не собираюсь, и это, как мне кажется, уже не решение, а образ жизни, я и послала тебе написанное, которое по объему ты можешь счесть за мои три года тому назадошние 4–5 писем в гармошку. ‹…›