Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

На улице потеплело – 0 градусов, но хмуро и сильный ветер. Выходить не хочется, а вчера был яркосолнечный полдень, и я с Семеном вышла потоптаться на нашем участке. Воздух был изумительный. Я топталась около часу, а Семен, молодец, полный час. Очень не хочется гостей и разговоров. ‹…› С удовольствием говорю только о кошке Фиске. Она все больше лежит, только что ушедшая от меня Марина предполагает, что она беременна. Уж слишком большой живот и невероятно прожорлива. Вчера вечером я ей открывала окно, мол, пойди прогуляйся, сделай свои дела и возвращайся домой. Она ушла от окна на стул, который я покрыла ковриком, а когда я взяла ее на руки, чтоб выпустить ненадолго, она зарычала, и я оставила ее в покое. Утром просыпаюсь, а Фиски нет. Дверь в мою комнату приоткрыта. Я решила, что она прячется у меня под кроватью и уже рожает, но не нашла ее нигде. Она появилась вскоре на подоконнике с той стороны кухонного окна, и я ее впустила. Значит, Фиска открыла дверь в мою комнату и, не желая меня будить, протиснулась в форточку моего окна меж решетками. Очень умная и хитрая, как все попрошайки, бомжихи. Ест так, как будто хочет наесться вперед на всю жизнь. Но сегодня, позавтракав плотно, она в обед уже ничего не клянчила, осваивается с тем, что у нее есть свой дом. Ведет себя абсолютно независимо: зовешь ее, лениво открывает глаза, как бы прикидывая, стоит или нет двигаться с места. Она сама, когда хочет приласкаться, приходит и трется щекой об ногу. Ей непонятно мое «нельзя» относительно диванчика в каминной, мол, почему в кресле можно, а на диване нельзя? Но как ей объяснить, что Семен иногда ложится на диван подремать и даже представить себе не может, как это я могу дотрагиваться до кошки. Правда, Фиски, которой так годика 2, он не боится, а двухмесячной Муськи боялся как огня. ‹…›

31.1.2000

Добрый день, мое солнышко! ‹…› Ночью было происшествие: что-то грохнуло на кухне, и я помчалась, зажгла свет и увидела Фиску с мышью в лапах, я закричала: «Молодец»! – и дунула в ужасе в свою комнату. Утром Фиску я застала глядящей в окно, только хотела открыть его, чтобы она вошла, как она дунула от меня, еще быстрей, чем я ночью от нее. Я говорила об этом Семену, а он мне указал на Фискину миску, возле нее и лежала задушенная. Сразу стало и жалко, и мерзко. Семен оделся и вынес на улицу. Я так ему была благодарна, что целый час перед его прогулкой расчистила снег лопатой, а снегу за ночь навалило до половины сугробов по обе стороны тропы. Работа эта трудная, и я ее делала с одышкой и с передышками, но в конце концов была довольна собой. Ну я бы, конечно, и не будучи благодарной чистила снег. Иначе для чего и во имя чего мне здесь жить? Умом понимаю, какая красота на улице, но не чувствую ее.

После расчистки снега позвонила в город Миндадзе. ‹…› Он справился, отдохнула ли я после такой гигантской блицпобеды, имея в виду победу в дачном устройстве. Я вспомнила строку Ахматовой, которую я процитировала в своей речи при вручении премии, мол, сегодня праздную «Победу мою над судьбой», и задала вопрос: скажите, Саша, вы задумывались когда-либо, как чувствует себя победитель? Побежденный, всем понятно, как себя чувствует. А вот победитель? Всегда ли он счастлив, одержав победу? Думаю, что не всегда. Миндадзе сказал, что ему такой вопрос и в голову не приходил, а на самом деле он согласен с серьезностью такого вопроса и размышленья над ним. Миндадзе не иронизировал, он задумался. И я задумалась. Я победила быт, но опять же победила судьбу. И эта победа уже – поражение в правах, обернувшихся обязанностями. Но обязанности перестали, слава Богу, быть болезненно-обременительными. В конце жизни – новая жизнь, в конце судьбы – новая судьба. Я не жалуюсь, честное слово, не жалуюсь. Я совершенно успокоилась. Даже не так, как ты мне и папе, ужасаясь предстоящей операции, писала в ежедневных записках: «Сегодня я уже ничего не боюсь». На самом деле я спокойна и, пожалуй, если еще боюсь мышей, то самую малость. Ночью мне стало их жалко. ‹…›

257. И. Лиснянская – Е. Макаровой 4 февраля 2000

4 февраля 2000

Леночка, солнышко мое! ‹…› Когда-то я написала банальнейшее: «Самые лучшие клоуны – самые грустные люди». Вот и наш Федя все занимался самокопанием, все искал, чем заняться, думаю, неправильно полагая, что клоун – это не серьезно. Когда он был здесь, как-то обмолвился, что твой литературный талант ждет от него чего-то такого же эдакого. А ему страшно, что он не может соответствовать. Это какое же счастье, что Федя нашел себя и увидел, что и другие нашли в нем талантливого мастера. Надо Федю поддержать на этом поприще всей семьей, теперь и Маня увидела, на что он способен, и это очень хорошо. Я, оправившись от очень трудного состояния, просыпаюсь с мыслью, а что такого чудесного происходит, – ну да, мой внук – талантливый клоун. ‹…›