Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Но как красиво в окне! Надо сказать, что Рильке, перенесший свое, я уверена, детство в Данию, потом долго живший в Париже, окну придавал огромнейшее значение и чаще – положительное, чем мрачное. Какая благодать – смотреть даже в зарешеченное окно, жаль, что перед ним одна береза полумертвая, а другая и вовсе мертва. Даже на самой верхушке – ни веточки, ни листочка, а та часть ствола, что мне видна, обросла смерть подтверждающими грибковыми наростами. Так в земле труп покрывается известью. Такие мертвые стволы следует спиливать в садах, но кто же это будет делать? Сейчас, в черемуховые холода, ничего из травы не выскакивает, даже незабудки скукожились. Но это ненадолго. Вчера, читая Рильке, где есть немного природы, я находила разные похожести с тутошней флорой. И подумала, а с чем могла бы сравниться Синайская пустыня, еще не тронутая цивилизацией. Наверное, с бесконечным снегом здешней зимы. Вот и получается: Израиль жарок, Россия холодна. Поневоле вспомнишь строку Мандельштама: «В Европе холодно, в Италии светло»[434]. И тут же вспомнишь, как написал Пушкин: «В Париже холодно»[435]. Подумай, что значит гений, – в России писал, что в Париже холодно. Отсюда и Мандельштам зачерпнул, у него вообще много скрытых и полускрытых цитат. Как мне жаль, что вещь Рильке, которая на меня произвела сильнейшее впечатление, вся, со всеми чудными подробностями будет дней через пять, а м.б., и раньше напрочь забыта. Запомнится только ощущение прекрасной жути. Как обидно все же, что у меня случилась такая беда с памятью на все прочитанное. Вот уже и за письмом этим забыла, с чего началось сравнение пустыни со снегом. Вроде бы никаких особенных картин природы не было в этих «записках». Но вспомнила, глядя на прорытую канавкой площадь перед окном, которую я назвала нашей Венецией. Конечно же – Венеция! Рильке только мимоходно касается красоты ее, главное, что его поражает, – труд, нечеловеческий труд, вложенный в болотистую местность, чтобы она стала Венецией. Так что не зря вспомнить и Питер, куда сейчас Путин, как всем кажется, хочет устремить столицу. В кабинете Путина – портрет Петра Первого как окно в Европу. Но мне сдается, что наш нынешний президент крайне самолюбив и оскорблен Москвой, где за него проголосовало наименьшее число избирателей. Все рядят и гадают, почему Путин главные свои высказывания делает не в Москве. А догадка, по-моему, проста.

Леночка! Вчера отмечал весь мир день холокоста. По ТВ показывали Иерусалим, приспущенные флаги и сколько-то времени молчания объявляли. Отмечали этот день и в Берлине, хотя накануне, 1 мая, разрешили демонстрацию нацистской, быстро возрождающейся партии. Во Франции также лепеновцы демонстрировали. Что творится в мире? Но об этом ни рассуждать, ни думать не хочется ввиду полнейшей беспомощности что-либо изменить. Не умею скорбеть и возмущаться бесконкретно, бездеятельно. Однако душа болит. Ты тоже не умеешь думать бездеятельно, поэтому и отдала и отдаешь столько сил Терезину.

Доченька, выкини из головы, что ты сильно изменилась внешне, – этого не может быть. Прилетишь как птичка, хоть грозилась по телефону: мама, я уже не прилечу к тебе птичкой. Прилетишь, моя ласточка, а если ласточку очень близко рассматривать, то и у нее можно морщинки обнаружить на крыле. Однако – летает. Наши крылья – не ноги, не руки, а глаза, а они у тебя солнечные. А вокруг солнца собираются маленькие облачка, которые ты принимаешь за морщины. Эти наплывы от незавершенности то ли детства, то ли любви. Ты – красавица. Вот бы сидеть с тобой и кружева с бобины раскручивать. Но бобины прошлого века вывелись, да и бобины с магнитными лентами также вывелись, появились более удобные устройства. Не переломилась бы только самая главная бобина – земная ось, что только помимо магмы не намотано на нее, сколько ушедших жизней! Вернее, ушедшей плоти. Но пока души живы, думаю, с земной осью будет все в порядке. Жива и душа Рильке, и Пушкина душа жива. И Господь не допустит, чтобы они не вращались вокруг земли и в нашей памяти. Живы и те души, чью сожженную плоть ты по мере сил своих как бы оживляешь. ‹…›