Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

А если продолжить о дочери, то ой как ей, бедной, даже при том, что мать обращалась с ней сразу как со взрослой, тяжко приходилось. Уж так приходилось, что она, наверное, в противовес Цветаевой, наперекор уму, превратилась еще в Париже в комсомолку и с тем рванула в Россию еще раньше своего отца. И вот – арест и долгие лагеря, откуда она писала чудеснейшие, просто художественно выверенные письма, например, к Пастернаку. А Цветаева, оказывается, к своим письмам относилась как к прозе, стихам. У нее не только вторые экземпляры были, но и огромные черновики с многими правками. Так, настаивающая на своей правоте, правоте своей поэзии, – она и оказалась именно правой. Не хочу говорить слово: «победительница», ибо я всегда на стороне побежденных. И это понятно, так как я и есть – побежденная, не правая. Вот Пушкинская строка: «Ты – бог. Живи один». Так и должен истинный поэт жить, с одной стороны, чувствовать себя творцом, быть уверенным в своей миссии, а с другой стороны – испытывать понятное и присущее творцу – одиночество. Как Бог одинок, так и поэт – одинок. Вторую часть строки я вполне, увы, оправдываю. А вот главного – нет. Но уже поздно мне быть «своим высшим судом», ибо всякий суд если не приговаривает к смертной казни, то дает какое-то время после изоляции исправиться и заниматься своим делом. У меня этого времени уже нет, я об этом думаю без горечи, но с сожаленьем, что не стала ни хорошим врачом (а могла бы), ни, наконец, хорошей матерью и бабушкой (тоже могла бы).

‹…› Какая-то историческая, библейская прапамять обо всех мучениях избранного народа мучает мой ум. Иногда мне кажется, что когда-то я жила на Святой земле в период Вавилонского пленения. Вот не приходит же мне в голову, что я жила в районе Арарата, когда пристал Ковчег. Все это я без конца обдумываю в связи с твоим сегодняшним местопребыванием. А может, еще и потому, что душа моя устала сопротивляться материалу и просто созерцает. Но, увы, сказать, что во мне вся душа иссякла, нельзя. Если бы так, у меня не было бы вечерне-ночного жуткого состояния. Так может болеть только душа. ‹…›

А все-таки мы с тобой люди счастливые, нас никогда полностью не может отвоевать быт у бытия. У нас есть утешение, отвлечение, наконец, у нас именно по причине душевной отзывчивости на происходящее есть исход. Тем более нам с тобой жаль людей безысходных и их безвыходных ситуаций.

Какая ты умница, какой прекрасный друг – очень жаль, что я заранее не знала о твоем выступлении на радио о Германе. ‹…› Ведь когда я тебя слышу по телефону, ‹…› просто завораживаюсь звуком твоего голоса, как змея перед флейтой. А м.б., змея и более нас понимает смысл. Откуда знать? Мы навязываем животным те качества, какие нам кажутся достоверными, и только. Вот здесь уже полностью включается воображение, впрочем, не идущее дальше стереотипов.

Руге минут пятнадцать назад привез мне Мальборо, и теперь я курю этот шик-блеск и пишу тебе. Еще привез кофе для варки, но у меня осталась в заначке твоя банка. Чтобы все время у меня был бы какой-нибудь предмет твой. Я очень экономлю, иногда поочередно этим предметом пользуюсь. Так я вчера купалась, мыла голову твоим шампунем, истратила с тех пор всего полфлакона, перемежала с мылом. Очень скаредно расстаюсь с тем, что от тебя. Даже чай еще твой не выпит наполовину. По субботам и воскресеньям я делаю с Семеном то, что называю: «Леночкино чаепитье».

Скоро пойду с Семеном на ужин, надо заставлять себя ходить хотя бы до столовой, глядишь – и воздуху глотнешь. Дня два тому назад погода была умеренно морозной и прекрасно солнечной. А я все читала да читала, думала да думала, поглядывая в окно. Сегодня до обеда даже минут двадцать прошлась по солнечному морозу.

‹…› Уж ты на меня не серчай за словообилие, причем пустое, непосредственно не относящееся к чему-нибудь серьезному, насущному: так – словопоток, даже не скажешь о нем «поток сознания». В потоке сознания, как я заметила, в частности, у Музиля[163], есть обязательно прочный хребет мысли, вокруг которого наращиваются слова-сюжеты, слова-анализы и т. п. Но что-то со мной делается, когда я узнаю о возможности тебе писать, это теперь самый сильнейший стимул – взять в руки ручку. Когда-то это было у меня, когда я начинала писать стихи, т. е. – вдохновение. Сейчас это чувство меня посещает, – невероятная радость – при реальной возможности с тобой поговорить. Это разговор, монолог вслух, не требующий страницы и пера. Но что поделать, если все выговорить тебе вслух нет возможности.

Казалось бы, есть очень много конкретностей, которые желали бы быть описанными. Но у меня нет проблем, помимо жизни и тебя – опять-таки жизни. Но тут, видно, срабатывает твое умение обо всем почти – сжато, содержательно и интересно писать.