Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

‹…› У нас – полный обвал всего. Коммунисты вместе с крайними шовинистами набирают силу. Ну да ладно, давай-ка я отодвину от себя и от тебя эту тему. ‹…› Социальные проблемы в литературе могут быть либо в эпосе (Гомер), и то частично, либо в одной-двух вещах писателя. Не более того. Теперь наконец убеждаешься, что жить остаются исключительно вечные темы, пропущенные через время, и только пыль или пыльца времени ощущаются потомками, дают им возможность примерки этого времени на себя, а весь мед искусства – это то вечное и, значит, соответствующее потомкам во все времена.

Сейчас я более, чем когда-либо, чувствую насущность Вергилия, Овидия, Шекспира и Пушкина, их обетование в настоящем как бы единовременно. У нас, у советских, со временем большая путаница, то, что мы считаем в искусстве в прошлом, на самом деле вкупе, общинно и отдельно живет в настоящем, – все сразу живы, и Гёте, и Кафка, и Мандельштам, и Вергилий. Недаром же Ходасевич писал: «И Вергилия нет за плечами». Это – «нет» только подтверждает, что у кого-то другого за плечами стоит Вергилий со своими «Метаморфозами» при физической жизни Ходасевича.

И если Мандельштам говорил: «Я антицветаевец», значит, есть явление – Цветаева. Так сказать, слово «антимиры» невозможно без существования миров. Бродский, которого некоторые зоилы-завистники упрекают за уход в античность от действительности, специально «не понимают», что этот уход и есть жгучая действительность. Я все тебе излагаю ученические, прописные истины, но что поделать, если я не умею не быть учеником. Я чувствую своего Вергилия за плечами, – это, конечно, не Семен, а совокупность разновременной и всегда одновременной жизни русских поэтов. Кого ни возьму от Тредьяковского до Бродского, все для меня – один русский Вергилий. Но хорошо, что мой Вергилий не замечает меня, а смотрит сквозь на чьи-то надежные плечи. Иначе бы он, Вергилий, очень бы огорчался.

Ты права, что из переписанных тебе моих стихов отметила то, где нет упоминания о Боге. Права, особенно на фоне этой постыдной декларативной и декоративной моде. Я все время отдергиваю руку от тетради, когда думаю о Нем, но не думать не могу. Поэтому и иногда записываю уж какое-нибудь из настырнейших стихотворений. М.б., я и отважусь переписать тебе два стишка. Одно – плод моих размышлений о евреях, чаще всего не усопших, а погибших, да и о русских, т. е. российских, здесь тоже чаще «гибель», чем усыпание. ‹…› Так вот тебе мои стишки:

* * *

Я не более, чем земля, глупа
И не более, чем небеса, голуба
При всплеске волны.
Как люльки я колыхаю гроба, –
Усопших – нету, это судьба
Этой страны.

И каждый что-то мне говорит,

И каждый звук[165], словно кровь, горит, –
И светится лоб, –
Хрустальная соль стекает со лба,
И память, как шрам от гвоздя, груба, –
Никто не усоп!

* * *

Это еще не последний путь –
Взять да и помереть, –
Это еще подвижная ртуть
И голосящая медь.

Это еще не последний суд

И не последний сад:
Справа ворота в Эдем ведут,
Слева ворота – в Ад.

Медь не звони, не играй, оркестр,

Свечи, не тратьте мед, –
Это еще не последний крест,
Это – исход[166].

Вот и все, мой Вергилий. Им и ты являешься, хоть тебе это кажется удивительным. Ты меня многому человеческому научила, например, не занудствовать. Всегда видеть Исход. Спасибо тебе, моя Вергилия! Это не взрыв романтического миротворчества в духе Цветаевой. Она так сама некоторых наделяла теми качествами, каких не встретив в ответ, оскорбленно обрывала отношения. Ты у меня все время идешь по восходящей и никогда ни в чем не разочаровываешь. ‹…› Тебе всегда некогда не потому, что много дел, а потому, что невероятная скорость души. Иначе бы и дел столько не было бы, если не было бы почти до всего – дела. ‹…›

19.2.1993 с утра