Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

Еще Кафка пишет, что родители, ждущие или хотящие благодарности детей, похожи на ростовщиков, ждущих либо требующих процентов. Как точно! Я же ничего не делала такого, чтобы ждать благодарности. Поэтому твоя обо мне забота – некий дар неизвестно за что! А вот по отношению к Свете и Оле я чувствую себя этим ростовщиком. Да, я их воспитывала, нянчила. Зачем же я на них обижаюсь? И все-таки обижаюсь. Изредка не выдерживаю и звоню, и натыкаюсь на ледяную стену. Но лед хотя бы имеет свойство таять, когда на него очень жарко дышишь. ‹…› И вот я сама себе противна от ростовщических притязаний, – какие чудовищно неблагодарные создания, ведь я с ними в свое время делилась последним. Я же сама и писала в стихах: «Взросли и забыли, какое мне, собственно, дело»[168]. В этих стихах я была и умней, и чище, чем в издавней обиде и прочного от сестер отхода, ибо только я нет-нет да их разыскивала: здоровы ли и т. д. Ну да Бог с ними, это просто у меня сейчас некоторое ответвление от разумного высказывания Кафки. Сейчас я полюбила то, что Кафка любил всю жизнь: воспоминания и дневники. Значит, впереди у меня много счастья, например, прочесть Эккермана, перечитать письма Достоевского и его дневниковые записи и далее – непочатый край. Еще заметила: Кафка во время войны почти ничего не писал о ней в дневниках, а так – между прочим. В основном занимался самоанализом, болезненным, не в свою пользу. Это тем удивительней, что он не лирический повествователь. Это лирик обычно занимается самокопанием, даже Тютчев и Баратынский, не считая Лермонтова. (У него эпоса много, но в «Герое нашего времени» – тот же самоанализ.) А вот у Гомера – чистый эпос, без звука о себе. Вообще противоположных примеров – уйма.

Ленусенька, не сердись на мои дурацкие письма, но у меня, кроме тебя, никого нет, с кем бы я могла так говорить. ‹…› Это вовсе не означает, что я в этих письмах «избываю неврастению» по Кафке. Я не такая сумасшедшая, не до такой степени. ‹…›

Я успокаиваюсь. Я очень четко воображаю тебя сидящей напротив, мало того, что я с тобой говорю, я еще и твои слова мне – произношу. ‹…› Но если у тебя будет желание с какой-нибудь подругой поделиться моими мыслями, письмами – я не возражаю. Ведь я же твои читаю близким, конечно, когда надо, с купюрами. В письмах за минувший год «купюр» не было, и я не знаю, хорошо это или плохо. Использую каждый миллиметр бумаги, чтобы еще раз сказать, как люблю тебя.

19.2.1993. После обеда

Добрый день, Леночка, ласточка моя! ‹…› Полагаю, что это письмо застанет тебя еще дома, до Праги. Но ты предупреди, чтобы без тебя мои письма не распечатывали. Слишком они интимны. Я ведь не занимаюсь эпистолярным жанром, не оставляю себе, как Цветаева, черновиков, и не как Кафка. Сохранять стоит лишь то, что пишется серьезной личностью, а не просто тоскующей матерью. Кафка, правда, так себя не любил, что велел своему ближайшему другу Максу Броду дневников не публиковать. Тот ослушался, и – слава Богу.

Но это не мой случай. Просто мать так беспощадно (к себе) с тобой откровенна, что мне неохота, чтобы даже родные, до моей смерти, читали мои письма. А я еще долго, очень долго проживу. Так что мои внуки познакомятся, если им будет интересно, с моей внутренней жизнью, когда уже сами будут иметь детей. Только бы вы не разлучались. ‹…›

23.2.1993

Доченька, дорогая моя! ‹…› У меня настроение колеблется если не с линией партии (спасибо хоть за это), то с перепадами атмосферного давления и самой внешне-природной погоды, то – мороз, то – оттепель. Сейчас – на нуле.

‹…› Сегодня был мне сон страшный, но с хорошим концом. Вижу, что я умерла, лежу в гробу в цветах, меня собрались хоронить мама и Додя[169]. Но вдруг встаю и говорю: «Ну разве я мертвая, чтобы меня закапывать. Вот я же встала!» Все собравшиеся уходят, недовольные мной, разочарованные. Выхожу и я на внешнюю площадку здания. И вдруг вижу тебя с цветами. Ну, думаю, вызвали на похороны, а я тут как тут, у гроба вышла навстречу. Ты меня целуешь, но несколько оторопело. Я же тебе объясняю, как все получилось. Ты рада, не разочарована моим поведением и тут же деловито куда-то к кому-то звонишь, забыла, куда и к кому. На тебе розовая блузка, и ты точно такая, как фотокарточки, что передо мной в день твоего рождения. Пора присылать новые фотографии тебя и детей. Когда вы во многих и разных видах, – кажется, что я с вами время от времени вижусь.

‹…› Леночка, папу я снова попросила назначить мне, т. е. тебе, день и час встречи в будке, лучше часов в 11.30–12 ночи, тогда легче будет ждать. А не ждать не могу, хоть раз в месяц хочу услышать тебя. Для меня это жизненно важно. ‹…›