Имя рек. 40 причин поспорить о главном

«Запад мы, конечно, уважали, – продолжал Кормильцев, – но примерно как древние греки своих богов – без пиетета. Барды были нам точно не родня – Высоцкого (и Северного) сдержанно уважали, за упоминание же об Окуджаве или Галиче можно было конкретно получить в хлебало. Антисоветчина – что сам-, что тамиздатовская – вызывала однозначную враждебность».

Никакой диссиды там и в помине не было.

Чуваки хотели играть свои песни на хорошем аппарате – и ничего больше. На Западе предоставить это своим чувакам догадались почти сразу, а у нас – с некоторым запозданием; и с другими целями.

Когда бывшее комсомольское начальство подмигнуло и дало знак, что теперь можно что-нибудь и пожёстче спеть, – спели пожёстче: про «выйти из-под контроля» и «полковника Васина». Но – уже в самый разгар перестройки. Ни днём раньше.

«Мы утешали себя тем, что сами не лжём, – расскажет Кормильцев. – Цой пел: “Мы ждём перемен” – разве это не так?»

Ждали, да.

«Мы были слишком наивны, – констатировал Кормильцев, – чтобы понимать: будущее принадлежит тому, кто владеет монополией на интерпретацию настоящего. “Скованные одной цепью” – пели мы, а какой-нибудь Коротич объяснял, что речь идёт о шестой статье Конституции.

Мы приезжали в Москву – и нас тут же, как кита рыбы-прилипалы, облепляли незнакомые нам благожелатели. Одни просто хотели заработать денег, и эти были самые безобидные. Другие же самозабвенно ваяли идеологические основания нового режима.

Третий Рим всегда прикармливал клиентелу из идеологических лакеев и проституток, находящихся в постоянном творческом поиске высоких покровителей. С падением советской парадигмы наступило их осевое время. И время нашего Позора. Хотя внешне оно и выглядело временем нашей Славы».

Зададимся простым вопросом: мог ли во всём этом находиться Башлачёв?

У него была одна песня, «Случай в Сибири», которая ещё в 1984 году объяснила, с кем нам вскоре придётся иметь дело.

Согласно сюжету песни, Башлачёв разговаривает с одним собутыльником. И тот затирает Башлачёву о том, что Сибирь – глушь, а настоящая жизнь – в столицах, и даже не в наших, а в европейских. Пора валить, в общем.

Башлачёв, уставший от этого тошнотворного разговора, берёт гитару и поёт что-то из своего. В ответ собутыльник рассыпается в похвалах:

Ловко врезал ты
по ихней красной дате.

– то есть, по «советскому», или, как сегодня говорят – но как никогда бы не сказал сам Башлачёв, – по «совку».

Но Башлачёв точно не рассчитывал на такое понимание спетого им:

Я сел, белее чем снега́.
Я сразу онемел как мел.
Мне было стыдно, что я пел.
За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога
он на моей иконе.

Башлачёвская икона – это, конечно же, Родина как таковая; пусть даже на тот момент она была советской.

И далее Башлачёв снова цитирует своего собеседника.

Как трудно нам – тебе и мне,
– шептал он, —
жить в такой стране
и при социализме».
Он истину топил в говне,
за клизмой ставил клизму.
Тяжёлым запахом дыша,
меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша.

Знакомый нам человеческий тип, не правда ли, – «чужая тыловая вша»? Мы к этому типу – который всё повторяет и повторяет нам, как трудно ему жить в такой поганой, рабской, холопской стране, – до сих пор никак не можем привыкнуть, а Башлачёв его описал в 1984-м.

Не загадка ли: откуда ж он знал? Каким образом он всё понял, не пережив ни 91-й, ни 93-й?

И вот Башлачёв отвечает своему собеседнику:

Не говорил ему за строй.
Ведь сам я – не в строю.
Да строй – не строй.
Ты только строй.
А не умеешь строить – пой.
А не поёшь – тогда не плюй.
Я – не герой.
Ты – не слепой.
Возьми страну свою.

Именно это Башлачёв завещал всем нам за несколько лет до распада империи. Не умеешь петь – не плюй, возьми – то есть, прими, пойми, полюби – свою страну.

В девяностые Башлачёва представить невозможно. Можно попробовать Высоцкого вообразить – хотя и он не помещается. Но Высоцкий крепко себя чувствовал внутри социума – Башлачёв же и в этом смысле был совсем неприспособлен к игре.

Есть какая-то мистика в том, что Цой умер в августе 1990-го, а Майк Науменко – в конце августа 1991-го, сразу после распада Советского Союза.

Заметьте, что, когда стало можно, Цой отчего-то не пел больше ни про какие перемены.

Что до Майка Науменко – то он вообще не высказывался про «свободу» и «борьбу»: посчитал сочинять подобное ниже своего достоинства.

«Каждый день – это выстрел, – была у него такая песня, одна из самых последних и самых лучших. – Каждый день – это выстрел в спину, выстрел в упор».