Император Галерий: нацлидер и ставленник тетрарха. Книга вторая. Лавры не жухнут, если они чужие

– А кто такой Иван Васильевич Грозный? – только и нашёлся, о чём спросить восточный цезарь.

– Да Боги его ведают! Но он будет! И город будет! И мост! И саду цвесть, когда такие люди, как я, в стране римской есть!

– Уж не тот ли варварский Ваня, который меняет профессию? – в глубоком раздумье полюбопытствовал Галерий, словно это и не его был вопрос, а лишь его устами.

– Скорей всего не тот, который меняет, а тот который её сменит… когда-нибудь в далёком будущем! Боги знают, насколько великим будет этот государь! Олимпийцы ведают, что творят. Жаль только, что после Грозного его держава развалится, и настанут смутные времена!

– Это пророчество? Или откуда вы о подобном грядущем в курсах, о Господин и Бог?

– Я не дельфийский оракул, и не пифия. Мне просто иногда снятся вещие сны, насланные то ли Гипносом, то ли его сыном Морфеем. Они пролетают через спецворота, прежде чем в меня проникнуть.

– Хоть я не грядущий в третьеримских веках бездарь Медведь-Айфончик, болтающийся в проруби, как и его уточка, я усвоил этот урок! На чужой каравай рот не разевай! И пусть древние укры… эээ… скифы с раскосыми и жадными очами его не раскрывают, словно желторотые птенцы! Я не допущу развала и смутных времён! – произнёс сначала вслух, а затем еле слышно зашелестел одними губами Галерий. – Благодарю наших посконных Богов, что я искусственно и раньше времени не приблизил горизонт, не подтянул его к своей груди и к подбородку и не стал хвататься за него обеими пятернями! Марс, Юнона, вам моё отдельное спасибо, спасители! – цезарь чуть было рефлекторно не перекрестился, но вовремя левой остановил занесённую ко лбу правую руку: он вспомнил, как люто ненавидит галилеян, а про грядущее христианство Ивана Грозного Диоклетиан ничего пока не предсказывал.

– Ты и не смог бы осуществить свой замысел, ибо ты надёжный и верный мне парень. Да и кисти оторвало бы по самую шею так, что и все зубы повылетали бы, стоило лишь только твоим плечам и рукам раззудеться и размахнуться. Цезарь без зубов – не император, пусть даже потерявши голову по волосам и не плачут! А вот на турникете подтягиваться – это я одобряю. И до подбородка, и выше оного! Главное – выше головы не прыгать! Голова у человека – не токмо шапку носить! И, кстати, зубы и кисти тебе ещё не раз пригодятся, если голова будет с ними в ладу. Держава всё равно когда-нибудь станет твоей, не волнуйся, не переживай, не дуйся и не стесняйся. Как уж ты её удержишь и сохранишь – то твоя судьба, твоя башка, твои руки и то, как накачаешь её извилины и их мускулы, – Диоклетиан, словно расшифровав движения губ и помыслов цезаря, отрефлексировал вслух, то ли разложив, то ли расставив всё по полочкам.

Галерию показалось, что свыше на него взглянула, участив при этом взрослое дамско-женское дыхание, сама Юнона. И цезарь, войдя в резонанс, тоже ускорил частоту вдохов и выдохов – словно пробудились ностальгический вкус и комплексы детства, хотя сегодня он и был уже дядькой зрелым и победителем на белом коне, а викторией над Нарсе возвратил империи пять прощёлканных ещё при Валериане провинций по западную сторону Тигра (Диоклетиан же лишь словесно констатировал факт возврата: его слово – на вес золота, вылетит – не поймаешь!).

Главный тетрарх продолжал наращивать цветистость в речистости, сделав, словно кульбит, стремительный переход на собственные, глубоко личные, сакральность, сокровенность, ментальность и банальность: