Императорская Россия в лицах. Характеры и нравы, занимательные факты, исторические анекдоты

− Ах, господи! Киселев глух и вечно недослышит… Я сказал, что Москва находится не в осадном, а в досадном положении.

Государь махнул рукой и ушел.

* * *

Граф Закревский, вследствие какого-то несчастного случая, принял одну из тех мудрых мер, которые составляют характеристику его генерал-губернаторства. Повелено было, чтобы все собаки в Москве ходили не иначе как в намордниках.

Случилось на это время князю Меншикову быть в Москве.

Возвратившись оттуда, он повстречался с П. Д. Киселевым и на вопрос, что нового в Москве, ответил:

− Ничего особенного… Ах, нет! Виноват. Есть новинка. Все собаки в Москве разгуливают в намордниках. Только собаку Закревского я видел без намордника.

(Н. Кукольник)

* * *

Граф Закревский ехал раз поздно вечером с дочерью по Мясницкому бульвару мимо одного дома, известного в городе под именем «Варшавский».

Вдруг из этого увеселительного заведения выскочили пьяные офицеры и подняли крик. Граф остановился и, увидев квартального, спросил, что это за дом.

– Бордель, ваше сиятельство, – доложил квартальный.

Последовала пощечина, которую граф пожаловал квартальному, внушая ему быть вежливее в присутствии дам.

По этому случаю актер М. С. Щепкин сказал:

– Один раз сказал квартальный правду, да и тут поколотили!

Заведение вскоре закрыли. И за такой подвиг Москва дала Закревскому почетное звание графа Варшавского.

(«М. С. Щепкин»)

Чаадаев в Москве

С 1827 по 1856 г. Чаадаев проживал безвыездно в Москве и около двадцати пяти лет на одной квартире на Новой Басманной. Живя на одном месте, он до того сделался рабом своих комфортабельных привычек, что все эти тридцать лет ни разу не мог решиться провести ночь вне города. Многие из его родных и друзей радушно и настойчиво приглашали его в свои подмосковные, придумывая всевозможные удобства для такой легкой поездки и желая доставить хозяину дома возможность перекрасить на его квартире полы и стены. Ему и самому очень хотелось проехаться и освежиться деревенским воздухом, но привычка брала над ним верх.

Тридцать лет сряду в обветшалой своей квартире принимал он у себя многочисленных знакомых, сперва вечером по средам, потом утром по понедельникам и любил, чтобы его в эти дни не забывали. Вся Москва, как говорится фигурально, знала, любила, уважала Чаадаева, снисходила к его слабостям, даже ласкала в нем эти слабости. Кто бы ни проезжал через город из людей замечательных, давний знакомец посещал его, незнакомый спешил с ним знакомиться. Кюстин, Могень (Mauguin), Мармье, Сиркур, Мериме, Лист, Берлиоз, Гакстгаузен – все у него перебывали. Конечно, Чаадаев сам заискивал знакомства с известными чем-либо иностранными путешественниками и заботился, чтобы их у него видели; не менее старался он сближаться и с русскими литературными и другими знаменитостями. Я помню, как давно уже ленивый и необщительный Гоголь, еще до появления своих «Мертвых душ», приехал в одну среду вечером к Чаадаеву. Долго на это он не решался, сколько ни упрашивали общие приятели упрямого малоросса; наконец он приехал и, почти не обращая никакого внимания на хозяина и гостей, уселся в углу на кресло, закрыл глаза, начал дремать и потом, прохрапев весь вечер, очнулся, пробормотал два-три слова в извинение и тут же уехал. Долго не мог забыть Чаадаев такого оригинального посещения…

Обыкновенно Чаадаев бывал сам ласковым и внимательным хозяином своих гостей и у себя давал более говорить и рассуждать посетителям, хотя был очень словоохотен и по временам жаркий спорщик.

(Д. Свербеев)

* * *

Печальная и самобытная фигура Чаадаева резко отделяется каким-то грустным упреком на линючем и тяжелом фоне московской знати. Я любил смотреть на него средь этой мишурной знати, ветреных сенаторов, седых повес и почетного ничтожества. Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас. Лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или из мрамора, «чело, как череп голый», серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически. Десять лет стоял он сложа руки где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и – воплощенным veto, живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть… Опять являлся капризным, недовольным, раздраженным, опять тяготел над московским обществом и опять не покидал его. Старикам и молодым было неловко с ним, не по себе, они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения… Знакомство с ним могло только компрометировать человека в глазах правительствующей полиции.

* * *

Чаадаев часто бывал в Английском клубе. Раз как-то морской министр Меншиков подошел к нему со словами:

– Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете?