Империй. Люструм. Диктатор

Гортензий улыбнулся и рассказал, что нанял нескольких писцов, которым поручил собрать сведения о случившемся, и те откопали кое-что любопытное. Разбойник Сцева, раб сенатора Квинта Кротона, получил свободу сразу же после убийства Сатурнина. Писцы стали копать глубже и выяснили, что, согласно записям об освобождении Сцевы, именно он нанес «смертельный удар», который убил Сатурнина, и за этот «исполненный любви к отечеству поступок» сенат даровал ему свободу. И Сцева, и Кротон давно умерли, однако Катул, когда его память слегка «освежили», сообщил, что хорошо все помнит. Он письменно показал под присягой, что после того, как Сатурнин упал без сознания, Сцева спустился на пол здания сената и добил его ножом.

— А это, — закончил Гортензий, протягивая Цицерону свиток, — по-моему, полностью разрушает обвинение Лабиена. Думаю, ты согласишься со мной. Если нам немного повезет, то очень скоро закончим это малоприятное дело. — Гортензий откинулся в кресле и посмотрел вокруг себя с чувством глубокого удовлетворения. — Только не говори, что ты возражаешь, — добавил он, увидев ухмылку Цицерона.

— Вообще говоря, ты прав. Однако я не уверен, что это поможет нам…

— Конечно поможет! Лабиену не в чем обвинить Рабирия. Даже Цезарю придется с этим согласиться. Ну правда, Цицерон, — сказал защитник с улыбкой, слегка пошевелив пальцем с накрашенным ногтем, — мне кажется, ты мне завидуешь.

Но Цицерон продолжал сомневаться.

— Посмотрим, — сказал он мне, после того как встреча закончилась. — Но боюсь, Гортензий не имеет представления о тех силах, которые выступают против нас. Он все еще считает Цезаря молодым честолюбивым сенатором, рвущимся к славе. Старик еще не знает, какая бездна там кроется.

Естественно, что в тот же день, когда Гортензий представил свое свидетельство суду, Цезарь и второй судья — двоюродный брат Цезаря, старше его, — даже не заслушивая свидетелей, признали Рабирия виновным и приговорили его к смерти через распятие на кресте. Новость распространилась по кривым улочкам Рима со скоростью пожара, и на следующее утро в комнату для занятий Цицерона вошел уже совсем другой Гортензий.

— Этот человек — чудовище! Настоящая свинья!

— А как ведет себя наш несчастный клиент?

— Он еще не знает. Из милосердия я не стал ничего говорить ему.

— И что же мы теперь будем делать?

— А у нас нет выхода. Мы обжалуем решение.

Гортензий вручил все, что требовалось для обжалования, городскому претору Лентулу Суре. Тот передал дело на рассмотрение народного собрания, которое должно было состояться через неделю на Марсовом поле. С точки зрения обвинителей, это было идеальным решением: апелляцию будет рассматривать не суд с подготовленными законниками, но громадная неуправляемая толпа горожан, мало что понимающая в законах. Чтобы все могли проголосовать по делу Рабирия, слушания пришлось бы уложить в один день. И как будто этого было мало, Лабиен, используя свои права трибуна, объявил, что речь защитника не должна длиться дольше получаса. Услышав об этом ограничении, Цицерон заметил:

— Гортензий дольше будет прочищать горло, готовясь к речи.

По мере приближения дня голосования он все чаще ссорился со своим сотоварищем. Гортензий полагал, что это простое уголовное дело. Главная его цель, объявил он, — доказать, что истинным убийцей Сатурнина был Сцева. Цицерон не соглашался, рассматривая этот суд как публичное событие.

— Это же не суд, — напоминал он Гортензию. — Это толпа. Ты действительно полагаешь, что среди шума и гама, в присутствии тысяч человек кого-нибудь станет заботить смертельный удар, нанесенный несчастным рабом много лет назад?

— Какой же способ защиты выберешь ты?

— Думаю, мы с самого начала должны согласиться с тем, что Рабирий — убийца, но настаивать на том, что убийство было одобрено сенатом.

— Цицерон! Я много раз слышал о твоем хитроумии, но это, по-моему, уже слишком! — произнес Гортензий, безнадежно воздев руки.

— А я боюсь, что ты слишком много времени проводишь на Неаполитанском заливе, беседуя там со своими рыбками. И совершенно не знаешь, что происходит в городе.