Империй. Люструм. Диктатор

Я видел, что эти обсуждения не нравятся Цицерону. Он отказался от еды, сказав, что у него нет аппетита. Хозяин согласился только выпить немного вина Аттика, которое принесли в прекрасных бокалах из неаполитанского стекла. Руки его так дрожали, что он уронил бокал на мозаичный пол, и тот разлетелся вдребезги. Когда осколки убрали, Цицерон счел, что ему необходим свежий воздух. Аттик приказал рабу отпереть двери, и мы вышли из его библиотеки на узкую террасу. Внизу, в долине, простирался город — темный из-за запретного часа, похожий на призрак. Только освещенный фонарями храм Луны на склоне Палатинского холма был виден хорошо. Казалось, он висит в ночи, как большой белый корабль, прибывший со звезд, чтобы наблюдать за нами. Мы облокотились на перила и попытались разглядеть знакомые очертания зданий.

— Интересно, что люди будут думать о нас через тысячу лет? Может быть, Цезарь прав — эту республику надо разрушить и построить заново? — Цицерон задавал вопросы скорее самому себе, чем нам. — Знаете, мне перестали нравиться эти патриции так же, как не нравится плебс. Они ведь не могут оправдать свое поведение бедностью или необразованностью. — Через несколько минут он продолжил: — У нас так много всего — искусство и наука, законы, деньги, рабы, красота Италии, колонии по всему миру; что за побуждения постоянно заставляют нас гадить в собственном гнезде?

Я тщательно записал обе его мысли.

В ту ночь я очень плохо спал в своей комнатенке, рядом со спальней Цицерона. Шум шагов и шепот легионеров, обходивших сад, проникали в мои сны. Вечерняя встреча с Лукуллом навеяла воспоминания об Агате, и мне приснилась ужасная сцена: я спрашиваю Лукулла о ней, а он отвечает, что не знает, о ком я говорю, но все его рабы в Мизене умерли. Когда я, измученный, проснулся, в окно смотрел серый рассвет, и я ощущал такую усталость, будто на моей груди всю ночь лежал громадный камень. Я заглянул в комнату Цицерона, но его кровать была пуста. Я нашел его неподвижно сидящим в библиотеке, с закрытыми ставнями и маленькой лампой, зажженной у кресла. Хозяин спросил, рассвело ли уже, так как хотел пойти домой и переговорить с Теренцией.

Вскоре после этого мы отправились к дому Цицерона, сопровождаемые новым отрядом телохранителей, на этот раз под предводительством Клавдия. После начала горестных событий печально известный развратник постоянно вызывался сопровождать консула, и эта выставляемая напоказ преданность, вместе с блестящей защитой Цицерона на процессе Мурены, сильно укрепила их отношения. Думаю, Клавдия привлекала возможность научиться ведению государственных дел у знатока — на следующий год он намеревался избираться в сенат, — а Цицерону нравилась его юношеская нескромность. Так или иначе, хотя я не любил Клавдия, в тот день я был рад его обществу, зная, что Клавдий поднимет консулу настроение последними сплетнями. И действительно, он сразу же начал свой рассказ:

— Ты слышал, что Мурена опять женится?

— Правда? — удивился Цицерон. — И на ком же?

— На Семпронии.

— А разве она не в браке?

— Она разводится. Мурена станет ее третьим мужем.

— Третьим мужем! Ну и ветреница!

Какое-то время они шли молча.

— У нее пятнадцатилетняя дочь от первого брака, — задумчиво сказал Клавдий. — Ты слышал об этом?

— Нет, не слышал.

— Я думаю жениться на ней. Как ты на это смотришь?

— Неплохая мысль. Это поможет тебе продвинуться наверх.

— К тому же она очень богата. Наследница Гракхов.

— Тогда почему ты еще здесь? — спросил Цицерон, и Клавдий расхохотался.

К тому времени, как мы появились у дома Цицерона, служительницы культа, предводительствуемые девственницами-весталками, медленно выходили на улицу. Вокруг собралась толпа зевак. Одни, как Помпея, жена Цезаря, нетвердо держались на ногах, и их поддерживали служанки. Другие, включая Аврелию, мать Цезаря, казалось, остались совершенно равнодушны к тому, что с ними произошло. Аврелия прошла мимо Цицерона с каменным лицом, и я понял: ей известно о том, что делалось в сенате прошлым вечером. Удивительно, но очень многие женщины, выходившие из дома, были так или иначе связаны с Цезарем. Я заметил по крайней мере трех его бывших любовниц — Муцию, жену Помпея Великого, Постумию, жену Сервия, и Лоллию, жену Авла Габиния. Клавдий возбужденно наблюдал за этим благоухающим шествием. Наконец появилась последняя и самая большая любовь Цезаря — Сервилия, жена новоизбранного консула Силана. Она не отличалась особой красотой: привлекательная, но как-то по-мужски, сказал бы я. Зато Сервилия в высшей степени была наделена умом и твердостью. Единственная из всех жен высших магистратов, она остановилась и спросила Цицерона, каковы его предсказания на наступающий день. Это было вполне в ее духе.

— Все решит сенат, — осторожно ответил он.

— И что, по-твоему, они решат?

— Это их дело.

— Но ты подашь им знак?

— Если подам — прости, но я сообщу об этом в сенате, а не на улице.

— Ты что, не доверяешь мне?

— Доверяю, но наш разговор могут подслушать.