Империя пера Екатерины II: литература как политика

Во-вторых, заявляя и подчеркивая тот факт, что все содержание комедий позаимствовано из ее «семьи», Екатерина предлагала двойной код для прочтения своих текстов. С одной стороны, «семья» проецировалась на Россию и общество, а с другой – императрица старалась подчеркнуть, что в ее пьесах имеется некая скрытая аллюзионность. Читатель и зритель должны были гадать, о какой «семье» «ярославского» анонима идет речь. Московские реалии комедий не оставляли сомнений, что «ярославский» сочинитель высмеивал именно московский дворянский быт, что старая столица представлена здесь как антицивилизация, противостоящая Петербургу, ассоциировавшемуся с разумным и просвещенным началом.

Наконец, в-третьих, именно к этим – разумным – людям обращена была идеологическая парадигма текстов 1772 года. Пьесы императрицы задевали именно те «пороки», которые создавали выразительный образ Москвы – города «недовольных», города вздорных фрондеров и консерваторов, чуть ли не «накликавших» чуму и спровоцировавших народный бунт осенью 1771 года. Темный непросвещенный быт московских «ворчунов» и «сплетников» играл роль кривого зеркала для идеального, разумного образца. Здесь, в своих комедиях, Екатерина очерчивала внутренние идеолого-политические границы цивилизации, противопоставляя иррациональную в своей архитектуре и образе мышления Москву и современный «разумный» Петербург. В качестве носителей разумного начала, которое ассоциировалось с голосом самого автора, выступали «петербургские» герои-чиновники – наиболее положительные персонажи комедий. Помещая московский нецивилизованный и иррациональный быт на сцену петербургского придворного театра, с его европейским декорумом, императрица делала эти границы цивилизации еще более контрастными.

Именно этот аспект прекрасно понял Вольтер, писавший Екатерине в сентябре 1772 года. Соблюдая установленный ею этикет – не срывая маску «анонимного» автора, нового «русского Мольера», – он тем не менее запрашивал французский перевод комедий у Екатерины (он знал, что ей известно имя и местонахождение «анонимного» сочинителя): «Что меня преимущественно удивляет, так это ваш никому не известный писатель, сочиняющий комедии, достойные пера Мольера, или, чтобы сказать еще более, достойные того, чтобы смешить Ваше Императорское Величество, так как величества, вообще, смеются очень редко, хотя и чувствуют потребность в смехе. Если гений, подобный Вашему, находит эти комедии веселыми, то нет сомнения, что они таковы. Я просил у Вашего Величества прежде кедров из Сибири, теперь я осмеливаюсь просить комедию из Петербурга. ‹…› Я знаю, что существует множество острот, вся соль которых обусловливается временем и местом их создания, но существуют также остроты и такие, которые приложимы ко всем странам, и эти-то, бесспорно, наилучшие. Я уверен, что немало острот такого рода должно находиться и в той комедии, которая Вам всего более понравилась»[88].

Вольтер a priori выдал Екатерине «пропуск» в просвещенную «республику письмен», приписав комедиям этого «неизвестного» русского Мольера универсальное остроумие, понятное утонченному европейцу. Посылая французский перевод двух пьес – «О Время!» и «Имянины госпожи Ворчалкиной» – Екатерина сожалела об утрате языковых и смысловых тонкостей в переводе. 5 (16) декабря 1772 года она писала Вольтеру: «Милостивый государь, вот французский перевод двух наших новых русских комедий, не думаю, чтобы они выдержали перевод, в оригинале имеются иронические и аллегорические тонкости, которые не могут сохранить присущие им смысл и соль ни на каком ином языке. Это в значительной степени и составило успех и добрую репутацию этих пьес. Я их посылаю вам потому, что вы пожелали их видеть; я желаю, чтобы они могли вас позабавить на миг…»[89]

Екатерина всячески редуцировала моралистические коннотации своих драматических опытов, но подчеркивала смеховую, развлекательную сторону. Вольтер писал о прочитанных им пьесах 13 февраля 1773 года: «Государыня, что, главным образом, поразило меня в обеих ваших русских пиесах, так это то, что разговор ведется в них, от начала до конца, правдиво и натурально, а это, по убеждению моему, одно из главных достоинств в сценическом искусстве; но еще более редкое достоинство – культивировать таким образом все виды искусств в то самое время, когда заботы всей нации поглощены войной»[90].

Помимо дежурных комплиментов, Вольтер указывал на то, что пьесы Екатерины содержат, с одной стороны, «остроты», которые «приложимы ко всем странам» (и потому понятны даже европейскому читателю). А с другой – «правдивость» русского инварианта этих универсальных «острот», получивших свое естественное, «натуральное» воплощение в комедиях Екатерины, льстиво уподобленной Мольеру.