Империя пера Екатерины II: литература как политика

Текст Фонвизина и по сей день остается каким-то не до конца проясненным «дискурсом о социуме» (термин Роже Шартье[151]), не понятым его ближайшим адресатом (Екатериной II), не востребованным современным ему обществом и наполненным несвойственными ему «демократическими тенденциями» в последующие эпохи. Между тем этот спор носил характер очевидной культурно-исторической аберрации, где «Вопросы» Фонвизина оказывались истолкованными в совершенно ином контексте, а сами «Ответы» Екатерины II адресовались совсем другому автору.

В 1783 году статский советник Фонвизин, вышедший в отставку и привлеченный Е. Р. Дашковой к участию в новом журнале, публикует статью за статьей[152]. Среди прочих работ он присылает в «Собеседник» «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание». Воспользовавшись печатной площадкой нового журнала, Фонвизин намеревался открыть дискуссию о русской политической системе, вернее о ее отсутствии, чреватом неустойчивостью, шаткостью власти. Писателя волновало отсутствие в стране «фундаментальных законов», определявшихся по шкале вдохновлявшего его Ш. Л. Монтескье. Нет законов – нет и «духа» цивилизации, то есть сложившейся системы установлений, привычек, норм быта, парадигм развития общества. Лучшие и честнейшие дворяне оказываются в отставке, моральная деградация дворянства, занятого воспитанием не людей, а унтер-офицеров, разлагает общество, а сама власть приветствует самых ничтожных. Этот пункт о возвышении «шутов» (аллегория недвусмысленно простиралась и далее – на фаворитов) сделался фокусом полемики и вызвал бурнейшую отповедь императрицы. Фонвизин задел болезненный и чрезвычайно важный аспект политической системы, упрекая Екатерину в отсутствии стержня монархического типа правления – чести, приводящей в движение все части политического организма, согласно Монтескье.

Этот 14-й «вопрос» о приближенных к власти «шутах» особенно раздражил императрицу: в нем шла речь о ее любимце Льве Александровиче Нарышкине, обер-шталмейстере, придворном остроумце, регулярно получавшем чины и награды. К своему ответу Екатерина добавила характерную помету «NB», содержащую упрек в том, что сама возможность подобного рода дерзкого разговора с монархом порождена свободой слова («свободоязычием»), ею же установленной: «14. Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?

На 14. Предки наши не все грамоте умели. NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, котораго предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших» (V, 54).

Общим выводом исследователей (в первую очередь советского времени) стал тезис о том, что смелый писатель Денис Фонвизин был грубо одернут скатывающейся к репрессиям императрицей. Так, например, Г. А. Гуковский, увлеченный концепцией противостояния власти и «дворянской фронды», соответственным образом интерпретировал эту полемику: «Екатерина отвечала начальственными окриками. ‹…› Дерзость Фонвизина до крайности раздражила царицу»[153]. Исследователь полагал, что Екатерина «сильно бранила их («Вопросы». – В. П.) и явственно угрожала автору»[154]. Через несколько десятилетий Ю. Стенник все еще повторял тезис Гуковского о раздраженных «окриках» царицы: «В некоторых из ответов уязвленное самолюбие монархини вылилось наружу в раздраженных и не терпящих возражения окриках»[155]. Эта же формула перешла и в талантливую книгу Ст. Рассадина «Фонвизин», где в перипетиях отношений писателя и власти в XVIII веке просматривались очевидные намеки на ситуацию с инакомыслящими в позднесоветские времена. Комментируя тот же ответ Екатерины на 14-й вопрос, Рассадин писал: «Трудно сдержать окрик. И Екатерина резко отказывается от своей улыбательной уклончивости»[156]. Выпад Фонвизина воспринимался как политический протест против абсолютной власти, а ответы императрицы – как репрессивный акт, подавление либеральной оппозиции. Между тем Фонвизин отнюдь не являлся демократом – он защищал лишь принципы просвещенной монархии, он всего лишь корректировал систему, согласно идеалам Монтескье и проектам его недавно умершего патрона Никиты Панина.

Екатерина потребовала напечатать вопросы и свои ответы на них вместе, как единый текст. В таком виде, в двух колонках, с новым названием «Вопросы и Ответы с приобщением Предисловия», это сочинение было помещено на страницах «Собеседника», причем не как отдельная публикация двух авторов, а внутри печатавшегося из номера в номер шутливого эссе императрицы «Были и небылицы». Сложная интерференция «трех» авторов (Екатерина выступала сразу в двух ипостасях – как автор эссе и как автор «Ответов») соединялась в журнальной публикации с весьма прихотливой системой «рассказчиков», от лица которых императрица также комментировала «Вопросы» анонимного автора и свои собственные «Ответы».