Империя пера Екатерины II: литература как политика

Оправдательный тон письма, ссылка на свидетелей, которые могут подтвердить лояльность Екатерине и «прохладные» отношения с низвергнутым императором, говорят о весьма шатком положении царедворца, который, видимо, пытался вести двойную игру: и заигрывать с заговорщиками, критикуя «зло» правления Петра III в присутствии Григория Орлова, и продолжать служить этому «злу», участвуя, в частности, в подготовке похода против Дании (в чем Шувалов пытается оправдаться и в этом послании). Если Александр Шувалов всегда оставался в лагере императора Петра III[167], то Иван Шувалов неожиданно появился в Казанском соборе во время провозглашения Екатерины II императрицей и последующей присяги[168]. Тем не менее ни его запоздалое присоединение к победившей стороне, ни его письмо к Орлову не имели позитивных последствий, и оправдание не было принято: 4 марта 1763 года Шувалов уехал за границу. Вероятно, именно на двусмысленное и нерешительное поведение Шувалова в период переворота (и в первые месяцы после него) и намекала Екатерина, открывая «Были и небылицы» портретом «соседа»: «Есть у меня сосед, который во младенчестве слыл умницею, в юношестве оказывал желание умничать; в совершеннолетии каков? – Увидите из следующаго: он ходит бодро, но когда два шага сделает на право, то одумавшись пойдет на лево; тут встречаем он мыслями, кои принуждают его итти вперед, по том возвращается вспять. Каков же путь его, таковы его и мысли. Сосед мой от роду своего не говаривал пяти слов и не делал ни единаго шагу без раскаяния потом об оном. ‹…› Когда я гляжу на него, тогда он утупя глаза в пол передо мною важничает, труся однако мне мысленно» (V, 34).

Тут же императрица замечает, что нерешительный сосед «ропщет противу меня заочно, а в глазах мне льстит» (V, 35). Этот весьма нелестный портрет выделялся из серии добродушно-игривых заметок о других придворных. Салонное подтрунивание перерастало в колкий сарказм, когда речь заходила о старинном знакомце Екатерины.

Императрица внимательно следила за связями и всей деятельностью Шувалова, по привычке не доверяя коварному царедворцу и как будто ожидая очередной «пакости». Иван Шувалов отнюдь не являлся заговорщиком на самом деле, но известный Екатерине исторический контекст (почти императорский статус при Елизавете и самые серьезные европейские связи) «укрупнял» и «политизировал» каждый его шаг. В своем позднейшем письме к Павлу I (ноябрь 1796-го – начало 1797 года) Иван Шувалов сообщал о зависти недругов и о подозрительности Екатерины: «По возвращении моем в отечество… Она (Екатерина. – В. П.) много раз удостаивала меня доверенности разговорами о важнейших государственных делах, имея намерение употребить мое усердие к своей службе. Сия милость возбудила ко мне зависть, которая успела умалить Ее ко мне доверенность»[169].

Нарисовав портрет «нерешительного», Екатерина была уверена, что Шувалов прекрасно поймет намек: уже неоднократно в 1778–1779 годах в письмах к Гримму Екатерина использовала ту же метафору, называя Шувалова профессором кафедры нерешительности[170]. Присланные же «вопросы» она восприняла в известном ей историческом контексте взаимоотношений с любимцем Елизаветы: прежде всего как месть за сатирический портрет, полный намеков на множество стародавних ситуаций, в которых Иван Шувалов действовал «нерешительно».

С другой стороны, «вопросы» содержали дерзкие сравнения старых времен с новыми в пользу первых (они касались упавших нравов дворян, пустоты бесед и незаслуженных чинов), а также сравнение русских обычаев и законов с европейскими (не в пользу русских). Используя старую формулу сопоставления положения дел «у нас» и «за морем» (как в известных хорах А. П. Сумарокова к «превратному свету»), автор дерзко обличал ее царствование, в котором видел лишь один негатив – и неправедные суды, и невежество, и прерванные реформы, и отсутствие «честных людей» на службе.