Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Здесь важно отметить, что в проекте лесного закона даже не упоминалось слово «собственность»; в нем говорилось об административном контроле над лесопользованием. Российское «полицейское» законодательство содержало многочисленные примеры аналогичных положений, направленных на охрану «общественной безопасности»: владелец собственности не мог распоряжаться ею в ущерб для других или нарушая общественные спокойствие и порядок. Кроме того, обладание собственностью стало ассоциироваться с различными обязательствами: например, законы и административные положения, после 1870 года издававшиеся органами городского самоуправления, обязывали владельцев недвижимости убирать улицы и заботиться об исправности тротуаров. Однако в случае с лесами мы видим совершенно иную картину. Возможно, дело было в том, что память о екатерининском даре дворянству и символизм лесов как важного элемента поместной экономики способствовали тому, что диалог между дворянством и государством, посвященный лесу, перешел из сферы дискуссий на тему общественного порядка и его охраны в сферу дискуссий о собственности. Понятно, что в глазах знати частная собственность служила метафорой взаимоотношений престола и дворянства: доверия, взаимной поддержки и привилегий, столь сильно поколебленных отменой крепостного права.

На первый взгляд, расхождения во мнениях по поводу охраны лесов напоминают известный расклад политических интересов в годы Великих реформ (либеральные или прогрессивные круги против аристократов или консерваторов). Консервативные газеты выступали против предложенного лесного закона, в то время как либеральные журналы поддерживали намерение правительства ограничить права собственности землевладельцев[237]. Петр Жудра, специалист по лесному делу, часто писавший для «Лесного журнала», утверждал, что «государство имеет право и обязано выступить защитником лесов и силой своего авторитета прекратить их уничтожение. Мы уверены, что все благомыслящие люди отнесутся с сочувствием к этому вмешательству государственной власти, той власти, которая во всех великих реформах нашей эпохи несла с такой твердостью и достоинством знамя прогресса, справедливости и общего блага»[238]. Пореформенная этатистская риторика, отразившаяся в этих словах, сочетала либеральную концепцию «прогресса, справедливости и общего блага» с образом «государства-опекуна» – образом, отвергавшим свободно-рыночную идеологию невмешательства. Неслучайно тот же Петр Жудра, один из самых решительных критиков частного лесовладения, вспоминал в своих мемуарах, что в годы обучения в Лесном институте был увлечен политической экономией Джона Стюарта Милля[239]. Популярность трудов Милля не противоречила профессиональным этатистским представлениям лесоводов. Более того, в этатизме российских лесоводов не было ничего уникального: в Германии, родине европейского лесоводства, лесное хозяйство тоже считалось делом государства. Как отмечал Франц Хеске, «многие радикальные адепты свободного рынка считали лесное дело исключением и признавали необходимость государственного надзора за этой отраслью национальной экономики или даже требовали его»[240].

Как указывали сторонники контроля над лесным хозяйством, ключевое разногласие между частными землевладельцами и государством было связано с расхождением во мнениях относительно сущности прав собственности. Либеральные, бюрократические и «профессиональные» представления о собственности исходили из абстрактных правовых принципов, постулировавших ограниченную природу личных прав собственности. Выступая за ограничение прав собственности, предприниматель и публицист либерально-славянофильского толка Александр Кошелев напоминал, что собственность на землю всегда ограничивалась рядом условий: «…мы платим более или менее высокие подати; для проложения дорог, для прорытия каналов, для устройства разных общеполезных заведений – ее от нас отчуждают; в городах и даже в селениях наши права по возведению построек подвергаются различным ограничениям; на мельницах владельцы не могут держать воду выше известного уровня; на реках устройство плотин в видах свободы плавания и сгонки плотов весьма стеснено. Одним словом, поземельная собственность везде ограничена и не может не быть таковой. Она полна только на необитаемых островах и в степях, то есть там, где ее собственно нет; а чем страна более развивается, более населяется и более обрабатывается, тем ограничения умножаются и разнообразятся». Прогресс и развитие принесут с собой новые ограничения на право собственности, утверждал Кошелев, и «можно желать и требовать» только того, чтобы эти ограничения были справедливыми и разумными[241].