Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Лишь немногие русские дворяне, вдохновляясь идеями местного самоуправления и представлениями о том, что истинное призвание дворянства – забота о совершенствовании сельской экономики, возвращались в свои вотчины. В 1867 году в свое поместье в черноземной Тамбовской губернии, всегда считавшейся землей изобилия, вернулся князь Виктор Илларионович Васильчиков – генерал, государственный деятель и бывший товарищ военного министра. Открывшаяся ему картина разорения стала для него настоящим шоком. В 1840‐е годы, когда Васильчиков впервые побывал в тех местах, поместье окружали леса. Тридцать лет спустя пейзаж изменился до неузнаваемости: «Если бы подняться теперь на воздушном шаре, как Гамбетта, над моим имением, то местность представилась бы нам в виде обширной однообразной равнины, прорезанной по разным направлениям глубокими оврагами и лощинами, в средине которых виднеется группа моих лесов, тщательно охраняемых и оберегаемых, а кругом их совершенное безлесье». Там, где прежде текли реки, ныне пересохшие, пролегали овраги, а мостами через эти овраги и лощины пользовались лишь в период половодья; названия деревень – «Ключи» – напоминали о существовании исчезнувших ручьев. «Что ожидает нас в будущем? Безводие!» – сетовал Васильчиков. Его попытки заводить речь об обезлесении на земских собраниях, в дворянских обществах и на съездах сельских хозяев сталкивались с сопротивлением и осуждались как социалистическая пропаганда против частной собственности. Все же он надеялся найти поддержку среди читателей популярного журнала «Отечественные записки»: «Отчего же должны мы молча смотреть на окончательный свод всех лесов, когда последствием такого применения права собственности должна быть гибель всей страны, а не одного лишь города или деревни?»[223] К воззваниям Васильчикова прислушался кое-кто из его собратьев-дворян (Юрий Самарин, прочитав его статью, «не мог заснуть; всю ночь так и мерещилась страшная картина безводной и безлесной пустыни»[224]), однако большинство дворян не разделяло его бескорыстного стремления жертвовать деньги и собственные силы на дело охраны природы.

Из двух вариантов – заботиться о лесах при запрете на их продажу или продать их государству – помещики выбрали второе. Нежелание дворян управлять своими имениями под надзором властей и их готовность скорее расстаться со своей собственностью, нежели подчиняться ограничениям на распоряжение ею, сыграли важную роль в распространении идеи экспроприации лесов. Главный вопрос в дискуссии о защите лесов с самого начала формулировался как альтернатива между «экспроприацией» и «государственной опекой»[225], которая влекла за собой ограничение права частной собственности общественным интересом – то есть подчинение лесного хозяйства обязательным правилам (за счет землевладельцев) и введение ограничений на порубки. Землевладельцам возможность лишиться своих доходов и подвергнуться внешнему контролю представлялась угрозой. Съезд сельских хозяев, открывшийся в декабре 1870 года, значительным большинством голосов отверг идею государственной опеки, поскольку та ограничивала их права собственности. Вместо этого они поддержали идею экспроприации[226].

Однако у правительства не имелось серьезных планов крупномасштабной экспроприации[227]: на долю казенных лесов уже приходилось около 60 % всех лесных угодий страны, а на «второе освобождение» у государства просто не было денег. Предложенный проект «Положения о сбережении лесов, имеющих государственное значение» (1875) предусматривал введение целого ряда запретов, касающихся лесных порубок. Министерство государственных имуществ, составившее данный проект, понимало, что принятие мер, ограничивающих права частных собственников, неизбежно вызовет возражения со стороны помещиков. Чтобы «избежать цензуры», Петр Валуев (ставший к этому времени министром государственных имуществ) решил возложить неприятную обязанность по проведению этого закона в жизнь на местные выборные земские власти.

Этот государственный проект по охране лесов заслуживает внимания как первый тест идей и риторики, подкреплявших право государства на принуждение в сфере прав частных собственников. Его название со ссылкой на леса, «имеющие государственные значение», говорит о том, что правительство первоначально намеревалось сделать данный закон созвучным принципам экспроприации, но законопроект не предусматривал экспроприации как альтернативы опеке. В следующем проекте лесного закона (1877) уже не было слов о «государственном значении». В нем говорилось лишь об «охранных лесах» (в результате получилась непреднамеренная игра слов, так как в категорию «охранных лесов» входили как леса, выполняющие «охранные» функции – предотвращение эрозии, защиту водоемов, – так и леса, исчезновение которых могло повлечь за собой нежелательные изменения климата и почвы). Законопроект запрещал порубки в таких лесах и их расчистку в сельскохозяйственных целях.