Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Идея государственного контроля над частным лесным хозяйством не нашла полной поддержки и в правительственных кругах. Кодификационный отдел (Второй отдел Собственной е. и. в. канцелярии), в котором трудились опытные юристы, расценил альтернативные проекты лесного закона[246] как неприемлемые, потому что они нарушали установленное «законом принципа права собственности без настоятельной в том… необходимости»[247]. Изобретая аргументы в поддержку ограничения прав собственности, чиновники из Министерства государственных имуществ опирались как на прогрессивную риторику либералов, которые безоговорочно поддерживали государственную инициативу и сетовали лишь на ее нерешительность, так и на монархическую аргументацию, находившуюся в резком контрасте с прогрессивным духом либералов. Эту идеологическую неопределенность или, точнее, отсутствие конкретной идеологии иллюстрируют два составленных в министерстве черновика «пояснительной записки». Их авторы пытаются доказать, что собственность не является застывшим институтом, неизменным и неприкосновенным. В одной из записок приводится анализ недавних процессов в российской экономике и обществе, преобразовавших собственность, освободивших ее от старых сдержек и наложивших на нее новые ограничения, – главным образом в сферах водных путей и железнодорожного строительства. Эти многочисленные сдержки и ограничения в итоге уравновесили друг друга. Уступки в сфере прав собственности носили взаимный характер: «Стеснения, которые один несет в пользу всех, вознаграждаются ему массой других стеснений, которые все несут в его пользу»[248]. В противоположность этому социологическому анализу общих благ, вытекающих из взаимных уступок, вторая записка исходит из риторики власти и самодержавия. Автор записки, дав разбор различных ограничений, наложенных на лесовладельцев в Европе, заключает: «Ничего подобного в нашем лесном законодательстве не встречается». И это отсутствие государственного контроля над лесным хозяйством в России представлялось еще более странным ввиду того, что в монархической Российской империи «государство, по существу своему, обладает верховным правом, которое выше всех индивидуальных прав». Правительство, по его мнению, должно было использовать эту власть «в интересах общего блага» и «налагать свою руку на всякого рода частную деятельность, если этого требуют интересы народного благосостояния, интересы настоящих и будущих поколений». «Не странно ли, в самом деле, что именно в России, при монархическом неограниченном правлении это начало государственного права вовсе не применяется к такой важной отрасли народного хозяйства, как хозяйство лесное, от которого зависит и плодородие почвы, и климат страны, и народное здравие, и существенные экономические интересы настоящих и будущих поколений»[249]. Автор отдавал должное правительству за недавние реформы, опиравшиеся на его полномочия верховного собственника. Так же как и автор первой записки, он ссылался на государственное регулирование тарифов частных железных дорог как на пример использования государственной власти в интересах общественности, национальной торговли и промышленности. Хотя ни одна из этих записок не попала на верхние уровни правительственного аппарата, они показывают, что проблема прав собственности порой приводила к размыванию водораздела между «либералами» и «консерваторами». В то время как либералы высказывались за реформу, которую не потерпели бы прежние поколения либеральных мыслителей, консерваторы встали на защиту неотчуждаемости частной собственности и индивидуализма, а правительство, в свою очередь, дополняло свои аргументы в поддержку патримониализма и монархизма идеями о социальной ответственности и общем благе.

Между тем исчезновение лесов вызывало все большее и большее волнение в обществе. Джейн Костлоу, исходя из содержания «толстых журналов» за 1860–1880‐е годы, показывает, что русские публицисты и лесоводы подавали обезлесение как «национальное бедствие», прибегая к «риторике катастрофы». Как отмечает Костлоу, большинство этих авторов не опиралось на статистические данные и не могло документально подтвердить темпов обезлесения. Тем не менее образ гибнущей природы укоренился в общественном сознании и нашел отражение в живописи, поэзии и художественной литературе[250]. Свой вклад в создание этого мифа внесла растущая популярность естественных наук: ученые погрузились в дискуссии о влиянии лесов на реки и климат[251].